Долина бессмертников
Шрифт:
Хмурый шаньюй ехал в сопровождении стариков-беркутчи, каждый из которых на левой руке, одетой в рукавицу из бычьей кожи, держал ловчего беркута. Охота на лисиц с беркутами была излюбленной забавой Туманя. Обычно он с нетерпением ждал того момента, когда беркутчи, сорвав колпачок с головы ловчей птицы, сильным движением пошлет ее ввысь, и охотники, неистово крича и нахлестывая лошадей, помчатся во весь дух, ловя слезящимися от встречного ветра глазами то мелькающий огонек лисьей шкурки, то стремительно падающую птицу. Но сегодня шаньюй словно забыл, куда и зачем он едет. Он не слышал обращенных к нему вопросов и не отвечал на них. В глазах его, неподвижно устремленных перед собой, было глубочайшее равнодушие ко всему.
По мере приближения к Орхон-голу местность вокруг постепенно изменялась — все чаще попадались
Между тем всадники все разом ссутулились в седлах, гикнули, дико завизжали, взмахнули плетьми, и их всепожирающий азарт тут же перекинулся на лошадей, которые без всякого понукания пошли стлаться над землей, не разбирая дороги, едва не касаясь брюхом жухлой травы.
А беркут уже настигал лису. В этот последний перед броском на добычу миг он был страшен: желтым огнем пылали глаза, дыбились перья на затылке, маховые перья судорожно растопырились, как пальцы гигантских черных ладоней, крестообразно выпущенные когти изготовились к мертвой хватке.
Лиса с визгом заметалась в подвернувшихся кустах, и это на некоторое время спасло ее. Беркут, учащенно работая крыльями, как бы остановился в воздухе, но налетающий конский топот и крики погнали лисицу дальше. Беркут в два-три взмаха достал ее и стремительно нырнул вниз.
Тумань скакал, опередив беркутчи, нукеров и растянувшихся далеко позади рядовых загонщиков. Шаньюй не замечал ничего вокруг. Не заметил он и того, что справа, из заросшей пади, на предельном аллюре вырвался отряд в несколько сот всадников, и что отряд этот неотступно следует за ним, и что в высоте над всеми, на вершине лысого холма, вырос одинокий всадник. Всадник издал громкий неразборчивый крик. И в крике его было нечто заставившее шаньюя, как ни был он захвачен погоней, придержать коня и тревожно оглянуться. Щурясь от солнечных лучей, бьющих сквозь облачные разрывы, Тумань успел еще подумать, что угловатая и нескладная фигура на холме очень ему знакома, но тут возник высокий, режущий уши свист. В следующий миг все тело его пронзило нестерпимым жаром, и показалось, будто ослепительная стрела, сорвавшись с солнца, вонзилась ему в мозг. Это было последнее, что почувствовал в этой своей жизни шаньюй Тумань.
Один за другим подлетали шаньюевы нукеры и, застыв от ужаса, не в силах постигнуть происшедшего, немо взирали на того, кто еще миг назад назывался шаньюем, повелителем степной державы Хунну, а сейчас был просто невидим под сплошным щетинистым покровом стрел.
— Воины! — заставляя всех вздрогнуть, прозвучал вдруг резкий уверенный голос: всадник, недавно возвышавшийся на холме, успел спуститься и теперь медленно приближался к окаменевшим нукерам. — Кто из вас видел когда-либо подобное? Смотрите же: только по воле духов могло свершиться такое. Оскорбленные падением могущества Хунну, потерей многих наших земель, начиная с Великой Петли и кончая Иньшанем и Алашанем, они покарали Туманя. Отныне я, законный его наследник, становлюсь вашим шаньюем!
Забытый всеми беркут продолжал меж тем когтить добычу, яростный клекот вылетал из его клюва, но лисица была мертва: мощная птица своими лапами сломала ей позвоночник. Напрасно беркут, гордясь собой, вскидывал голову — не спешил к нему беркутчи, не скакали верховые. Такое непривычное поведение людей встревожило и оскорбило его. Беркут еще раз
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Сама себе закон — летишь, летишь ты мимо,
К созвездиям иным, не ведая орбит,
И этот мир тебе — лишь красный облак дыма,
Где что-то жжет, поет, тревожит и горит!..
Лишь поставив точку на смерти Туманя, Олег ясно осознал, что убийство это — далеко не последнее: перешагнув через труп своего отца, утыканный стрелами до жуткой схожести с гигантским дикобразом, Модэ целиком оказывался во власти неумолимых, железных законов, одинаковых во все века, независимо от того, что являлось конечной целью — золотой скипетр королей или войлочный трон хуннских шаньюев. Яньчжи была обречена, был обречен маленький Увэй, смерть ждала князя Сотэ. У Олега не хватало ни духу, ни желания вникать в подробности их смерти да еще и других делать свидетелями этого. Утешением — если, конечно, считать это утешением — служило только одно: хунны пока еще не доросли до тех изощренных видов казни, изобретение которых — удел ума цивилизованного. Боль поселилась в сердце поэта, словно беды, разразившиеся две тысячи лет назад, персонально задели его самого и одна из сотен стрел, враз выпущенных в шаньюя Туманя, долетела сюда из глубины веков.
Погода была под стать настроению. Два дня безутешно моросил почти по-осеннему нудный дождь. Олег лежал в палатке и к столу не выходил. Его деликатно оставили в покое. Три раза в день появлялась Лариса: приносила то чай с бутербродами, то миску с чем-нибудь горячим. Сочувственно смотрела на Олега, нелюдимо кутающегося в ватную телогрейку, и, не говоря ни слова, удалялась.
„Нет, не могу… не могу! — Олег, болезненно морщась, прислушивался к шуршанию дождя о верх палатки. — Вот с Туманем у меня ладилось — хоть и вершил дела аж две тысячи лет назад, но понятен он, по-человечески понятен. Даже и сегодня выглядел бы вполне прилично — заведовал себе какой-нибудь скорняжной мастерской, был хорошим семьянином, покладистым приятелем, нормальным членом профсоюза. Нет, с Туманем все получилось прекрасно. А вот сынок его — это, как говорится, вопрос особый. Пытаться понять Модэ — все равно что трогать руками оголенные провода под током. В общем, увольте, граждане, увольте!..“
Но как Олег ни старался изгнать Модэ из своей памяти, тот снова и снова возникал перед ним на беспокойно пляшущем коне в тот пронзительно-багряный вечер, когда был убит белоснежный иноходец шаньюя Туманя.
Лишь к обеду третьего дня, увидев неожиданно родниковой чистоты голубые разрывы в грязной вате облаков, Олег вдруг ощутил, что ноющая боль в сердце начинает рассасываться, что Модэ, утопающий в кровавом закате, тревожит его все меньше и что появляется желание двигаться, желание промчаться с ветерком, наделать каких-нибудь веселых глупостей. Он засуетился, кое-как, на скорую руку, привел себя в порядок и, виновато прошмыгнув мимо безлюдного раскопа, зашагал в сторону тракта.
Ему повезло — первый же проезжавший мимо шофер остановил машину. Минут через сорок Олег высадился почти в центре Кяхты и окаменел в минутной растерянности. Город, словно бегун на трудной дистанции, дышал горячо, несся куда-то напряженно, стремительно. Рычанье механизмов, уличный гам, теснота, сутолока, парной после дождя воздух, пестрота витрин, афиш… а главное же — обилие лиц, в каждом из которых читалась целая жизнь, и глаза людские — излучатели крохотной в отдельности, но мощной в сумме энергии созидания и разрушения, добра и зла, горя и радости, участия и равнодушия. Олег почти тотчас изнемог под перекрестным огнем этого непрерывного излучения. Чувства его, утратившие среди безлюдья и успокоительных вздохов соснового бора прежнюю защитную притупленность, мгновенно встревожились, подобно гейгеровскому счетчику в зоне повышенной радиоактивности. В незавершенности новостроек замерещились черты разрухи, и это ощущение усиливалось тревожной краснотой битого кирпича, разбросанного вокруг них. Горячий асфальт мгновенно вызвал в памяти адские черные котлы, в которых его варят, и огонь под ними, чадящий по-адски же — черно и жирно.