Долина Виш-Тон-Виш
Шрифт:
— Счастливый случай, могиканин, в чем-то с помощью силы белых людей, предал этого наррагансета в твои руки. Верно, что уполномоченные Колонии согласились, чтобы ты по своей воле распорядился его жизнью. Но в груди каждого человеческого существа есть голос, который должен звучать сильнее, чем голос мщения, и это голос милосердия. Еще не слишком поздно прислушаться к нему. Возьми с наррагансета обет верности; больше того, возьми в заложники этого ребенка, за которым вместе с его матерью будут присматривать англичане, и отпусти пленного.
— У моего брата большая душа! — сухо заметил Ункас.
— Не знаю, зачем
Ункас с иронической холодностью указал на пленника, проговорив:
— Пусть скажет Конанчет!
— Ты слышишь, наррагансет? Если ты тот самый человек, как я начинаю подозревать, то ты знаешь кое-что об обычаях белых. Говори! Клянешься ли ты сохранять мир с могиканами и закопать топор войны на тропе между вашими деревнями?
— Огонь, спаливший вигвамы моего народа, обратил сердце Конанчета в камень, — был твердый ответ.
— Тогда я могу только проследить, чтобы договоренность была соблюдена, — сказал Дадли с разочарованием. — У тебя свой нрав, и он дает себя знать. Господь милостив к тебе, индеец, и выносит тебе приговор, какой надлежит применить к дикарю.
Он жестом дал знать Ункасу, что закончил, и отошел на несколько шагов от дерева. На его честном лице отражались все его чувства, а взгляд не переставал пристально следить за каждым движением враждебных сторон. В ту же минуту угрюмые помощники вождя могикан, повинуясь знаку, заняли места по обе стороны пленника. Они явно ждали последнего и рокового сигнала, чтобы довершить свое неумолимое намерение. В этот напряженный момент наступила пауза, как будто каждое из главных действующих лиц взвешивало нечто серьезное в глубине своей души.
— Наррагансет ничего не сказал своей жене, — заметил Ункас, втайне надеясь, что его враг, может быть, еще проявит хотя бы какую-то недостойную мужчины слабость в минуту столь сурового испытания. — Она здесь, рядом.
— Я сказал, что мое сердце — камень, — холодно возразил наррагансет.
— Посмотри! Девушка плачет, словно испуганная птичка в листве. Если мой брат Конанчет взглянет, он увидит ту, которую любит.
Лицо Конанчета омрачилось, но он не дрогнул.
— Мы отойдем в кустарник, если сахем боится говорить со своей женщиной под взглядами могикан. Воин не любопытная девушка, чтобы наблюдать скорбь вождя!
Конанчет ощутил желание найти какое-нибудь оружие, которое могло бы повергнуть его врага наземь, но тут тихий шепчущий звук возле локтя так нежно коснулся его слуха, что разом усмирил взрыв страсти.
— Разве сахем не взглянет на свое дитя? — спросил умоляющий голос. — Ведь это сын великого воина. Отчего лицо его отца так потемнело при взгляде на него?
Нарра-матта подобралась к своему мужу не далее чем на расстояние его руки. Раскинув руки, она протянула вождю залог своего былого счастья, словно желая вымолить последний и ласковый взгляд признания и любви.
— Разве великий наррагансет не взглянет на своего сына? — повторила она голосом, прозвучавшим как самые слабые ноты
Даже жесткие черты сагамора могикан выдали, что он тронут. Приказав своим мрачным помощникам зайти за дерево, он повернулся и отошел в сторону с благородным видом дикаря, действующего под влиянием своих лучших чувств. Тогда хмурое лицо Конанчета просветлело. Его глаза искали лицо своей убитой горем и скорбящей супруги, которая меньше переживала по поводу нависшей над ним опасности, чем была опечалена его нерасположением. Он принял мальчика из ее рук и долго и внимательно всматривался в его черты. Подозвав Дадли, в одиночестве наблюдавшего эту сцену, он положил дитя в его объятия.
— Гляди! — сказал он, указывая на ребенка. — Это цветок с вырубок. Он не будет жить в тени леса.
Затем он остановил взгляд на своей трепещущей половине. В этом взгляде присутствовала мужняя любовь.
— Цветок равнинной земли! — сказал он. — Маниту твоего народа отнесет тебя в поля твоих предков. Солнце будет сиять над тобой, а ветры из-за соленого озера будут гнать тучи в сторону лесов. Справедливый и великий вождь не может закрыть свои уши для Доброго Духа своего народа. Мой призывает своего сына охотиться среди храбрецов, отправившихся по вечной тропе. Твой указывает иной путь. Ступай, послушайся его голоса и повинуйся. Пусть твоя душа будет как широкая вырубка. Пусть все ее тени будут возле леса. Пусть она забудет сон, приснившийся ей среди деревьев. Такова воля Маниту.
— Конанчет требует слишком многого от своей жены. Ее душа всего лишь душа женщины!
— Женщины бледнолицых. Теперь пусть она разыщет свое племя. Нарра-матта, твой народ говорит о странных преданиях. Он говорит, что какой-то справедливый человек умер ради людей всякого цвета. Я не знаю. Конанчет — дитя среди хитрецов и мужчина с воинами. Если это правда, он будет искать свою женщину и сына в счастливых охотничьих землях, и они придут к нему. Среди йенгизов нет охотника, способного убить так много оленей. Пусть Нарра-матта забудет своего вождя до того времени, а потом, когда она позовет его по имени, пусть говорит громко, ибо он будет очень рад снова услышать ее голос. Ступай! Сагамор готов отправиться в долгое странствие. Он прощается со своей женой с тяжелым сердцем. Она посадит маленький цветок двойной окраски перед своими очами и будет счастливо наблюдать, как он растет. А теперь пусть она уходит. Вождь готов умереть.
Внимательно слушавшая женщина ловила каждое медленное и взвешенное слово, как человек, воспитанный на суеверных легендах, внимает словам оракула. Но привыкшая к повиновению и выбитая из колеи своим горем, она больше не колебалась. Покидая его, Нарра-матта уронила голову на грудь, а лицо спрятала в одежде. Она прошла мимо Ункаса почти неслышными шагами, но, увидев ее шатающуюся фигуру и быстро обернувшись, он поднял руку высоко в воздух. Ужасные немые стражи тотчас показались из-за дерева и исчезли. Конанчет вздрогнул и, казалось, приготовился нырнуть головой вперед. Но отчаянным усилием овладев собой, он откинулся назад, прислонясь к дереву, и упал в позе вождя, сидящего в Совете. На его лице играла улыбка жестокого торжества, а губы явно шевелились. Ункасу пришлось, задержав дыхание, наклониться вперед, чтобы расслышать: