Долиной смертной тени

Володихин Дмитрий Михайлович

Я захотел всплыть. Всплыть отсюда. Не знаю, как сказать. Вообще, всплыть.

И мне вновь понадобилась зацепка. Мне нужно что-то твердое, настоящее, – только от такого можно оттолкнуться, поднимаясь к поверхности.

Гавань Двух Фортов? Нет, не подойдет, я истратил ее, борясь с Кали.

Может быть, стихи мои? Уже написанные? В них я тоже чуть-чуть не принадлежал… опять не знаю, как сказать правильно… Нет, слишком уж чуть-чуть, не хватит.

Отец? Да. Но все равно не хватит. Я ведь не смогу жить

рядом с ним долго, я уеду, и он растворится за моей спиной.

Тогда, наверное, Лора. Лора Фридман. В ней было настоящее чувство ко мне. И, кажется, во мне тоже шевельнулось тогда маленькое чувство ей навстречу. Простое, тупое, незамысловатое чувство, но на другие я пока и не способен. Я вызвал в памяти ее лицо, и лицо послушно явилось. Тогда я испытал благодарность к Лоре Фридман за то, что она существует, и за то, что она пыталась кем-то стать для меня.

Простит она? Или не простит? Кажется, она – сильный человек, а значит, мои шансы на прощение и благосклонность повышаются. Надо бы мне… надо бы мне… надо бы мне… но боязно.

А встретить Кали – еще того боязнее…

Утром девятого дня отец подошел ко мне и спросил:

– На твоей морде написано: «Я нечто задумал, но духу не хватает». Вроде запора у кота – к лотку подошел, лапой скребет, себя, стервец, подбадривает, а до дела все никак у него не дойдет… Я не ошибся?

– Вроде того.

– Не знаю, какие там у тебя проблемы. Захочешь – сам расскажешь. Дам тебе один совет… если не понадобится, можешь отправить его в мусорную корзину. В общем так, Эрни: всегда лучше попробовать.

– А?

– Да ничего сложного. Сделать попытку и проиграть лучше, чем всю жизнь маяться от собственной трусости.

И я через час уехал.

Мои опасения столкнуться с Кали носом к носу и опять стать ее пленником не оправдались. Менеджер фирмы-домовладельца передал мне коротенькую записку: «Жаль. Я вложила в тебя немало труда». Больше я не видел Эйшу Мабуту, убивающую любовью. Странно. Впрочем, Университет очень велик…

Лора Фридман полтора часа продержала меня у дверей своего кабинета. Встретила неприветливо. И разговор начала напрямик, как с равным.

– Добрый день, молодой человек. Желаете извиниться? Минни, дорогая, нужны ли нам его извинения?

А на столе у нее сидит шахматный хамелеон, тварь безобидная, но внешне – просто чудовище. Молчит, разумеется. Только расписной шарик глаза, утопленный в кожистой гофрированной выпуклости, беспокойно дернулся. Круто! Ну и зверюга…

– Интересуетесь возможностями выхода из карьерного тупика? – Лора Фридман ехидно поджала губы и подняла брови, бросая мне женский вызов.

На миг я растерялся. Но потом вспомнил отцовские слова: «Всегда лучше попробовать…»

– Извинений не будет. Карьера меня не интересует. В частности, не интересует магистратура…

Мы

были одни. Мы стояли в полутора метрах друг от друга. Я сделал шаг вперед, а она – полшага назад.

– Меня интересуете вы, Лора.

– Вы не смеете.

– Прямо сейчас.

– Нет.

Я схватил ее за руку и подтащил к себе. Она сопротивлялась. Вертелась, как змея. Хамелеон, чувствуя настроение хозяйки, покрылся огненными пятнами, но не двинулся с места.

– И надолго ты заинтересовался мной, гаденыш?

– Как выйдет.

– Пошел вон!

– Нет.

Я прижал ее к себе. Да какого…

– Театра на сегодня достаточно!

И тут она спрашивает меня, раскрасневшаяся и злая:

– Чертова дверь… заперта?

– Да.

– А сразу ты не мог сказать? – Ее губы коснулись моих.

…что-то, напоминающее любовь… наверное…

Лора Фридман была нетерпелива и нежна.

Глава 3. Две банки рыбных консервов

21 фруктидора 2156 года.

Планета Совершенство, Зеркальное плато, поселок Слоу Уотер.

Капрал Эрнст Эндрюс, 30 лет, и некто Огородник, в два раза старше.

…Огородник получил волдырь на лоб. Так его огнем людачьим подпекло. Из машинки. И на щеку второй волдырь приспел. Но на щеке – маленький, почти не заметно, если не приглядываться, а на лбу – здоровый. Вот. Очень здоровый. Это я ой как помню.

Потом уже я своим умом дошел, зачем Огородник пинка мне зарядил. Если б не зарядил, пекся б я вместе с ним. Может и до смерти сгорел бы.

Вот, я очнулся. Мне хорошо. Ничего не болит. Только муторно, и какой-то я свинцовый. Огородник сказал чуть погодя, что была у него дрянь от боли… от шока от болевого – он сказал. И Огородник мне такой дряни не пожалел, вколол. Вот. А после нее всегда, говорит, тяжелеет народ. Такая вещь. Я очнулся, да. Он на мне сидит и меня же по роже хлещет.

Гад какой!

А у меня сил нет.

– Живой? Живой? Глаза открыл, молодец, молоде-ец! Не уходи, давай, борись!

И рукой своей – хлясть! хлясть!

Я заворочался. Язык едва слушается, пальцы совсем не слушаются.

– Не хлещи, гад! – говорю ему.

– Жив-в-о-ой! – орет Огородник.

– Слезь, гад. Тяжело.

Слез.

– Ты… ты… извини меня. Не рассчитал. Старый стал. Ни рожна не помню уже… Прости меня, парень.

– Чего еще?

А сам я едва соображаю.

Огородник рассказывает: не надо было ему прицел от излучателя на меня вешать. Совсем не надо. Вот. Без привычки, говорит, да еще слабый человек, да еще голодный, да еще если снять рывком, так и концы отдать можно. Запросто.