Дольмен
Шрифт:
– Это все из-за него! – рассердилась Клава, дуя на обожженные ладони. – Сколько добра-то перевели. Хватит молока, как думаешь? Я ведь толще тебя… ну, той, которая раньше была. Кыш, а ну кыш отседова! – налетела она на ворона.
– Да ладно тебе, перестань, он не виноват, – сказала Елена. – А молока хватит. Не в молоке дело. Ну… не только в молоке.
Ворон, покосившись на Клаву, поднялся в воздух, каркнул и с шумом вылетел в окно, опять закрыв на мгновение золотой зрачок луны.
– Что же это за богатырская хатка-то такая, а? – спрашивала Клава. Сестры сидели на открытой веранде в ожидании, когда остудится вторая партия молока. Половина
– Это какая-то очень древняя постройка, кажется, времен египетских пирамид, – говорила Елена, пробуя пальцем молоко. – А для чего, зачем, кто эти хатки построил, неизвестно. Ученые не знают ответа.
– Зато теперь понятно, почему бабка Медея ни за что не хотела нас пускать сюда! – сказала Клава, тоже окуная палец в молоко. – Охраняла свою хатку, как волчица. Еще и с камерой заявились – всему свету показать ее секретное оружие.
Елена засмеялась, еще раз попробовала температуру молока и сказала серьезно:
– Ну, Клава, пора!
Сестры наполнили ванну молоком, Клава вылила туда желчь, настойку прометеева корня, отчего сразу запахло серой, Елена по пути сорвала цветущую ветку «доктора Фиша», яблоня стояла недалеко от дольмена, и принялась перемешивать молочную смесь.
– Ну, давай, Клава, ныряй! – сказала наконец Елена.
Клава, тяжко вздыхая, стала медленно разоблачаться, потом попросила:
– Ты бы отвернулась, страшная ведь я, толстая. Да и стыдно мне чего-то: в бане-то общей сто лет не бывала, все сама с собой моюсь, в ванне.
– Может, мне вообще уйти? – рассердилась Елена.
– Нет, нет, Леночка, не уходи, – испугалась сестра, – ты меня вытащишь, ежели что…
Вдруг Клава, полураздетая, вскрикнула и присела, указывая на край пропасти:
– Ой, Лена, там кто-то есть, подглядывает кто-то, чья-то голова высунулась! Ай!
– Да где? – Елена подошла к обрыву, легла на землю и заглянула вниз, но ничего, кроме блестевшей внизу речки, не увидела – из пропасти несло кивсяком и сладко пахло цветами.
– Нет там никого! Чего ты! Давай скорей, а то луна сейчас за облако зайдет!
Клава стянула с себя исподнее, отдала одежду Елене, перекрестилась:
– Ну, с Богом!
– А вот это ты зря, – протянула Елена, – дело-то, противное природе и Богу, наверное, тоже.
Но Клава, не слушая ее, уже лезла неуклюже в молочную ванну. Погрузилась, но молоко не до конца покрывало ее, так что две груди и округлая верхушка живота с пупком торчали из белой молочной поверхности, как три острова, и голова была снаружи.
– Ты с головой, с головой туда ныряй, – командовала Елена, – а то тело помолодеет, а голова старушечья останется. Вот будет красиво!
Клава, зажав нос, сползла внутрь. Елена взглянула вверх, на золотой лунный глаз, висевший над горой, услышала отчетливый в разреженном ночном воздухе перестук скорого поезда, затем раздался всплеск – и Клава с громким «ах!» вынырнула из молока киммерийских коров.
Это была прежняя Клава, разве что рот ее был раскрыт широко и страшно.
– Ну, как? – выдохнула Клава, поднимаясь из ванны и оглядывая себя.
Молоко потоками стекало с распахнутых просительно рук, с жирных боков, обвисших грудей и живота. Она плюхнулась обратно и заплакала. Елена не знала, как ее утешить. Она пыталась говорить про будущее, про то, что год – это совсем немного, разве она не знает, как мчится теперь время, оно просто вскачь пустилось после шестидесяти-то
Но Клава была безутешна.
Когда сестры, опрокинув молоко из ванны в пропасть, вернулись в дом, Елена, боясь глядеть Клаве в глаза, принялась хлопотливо собирать на стол. Поставила чайник, подошла к окошку, спросила заискивающе:
– Закрыть, может, окошко-то, не холодно тебе: голова-то ведь мокрая?
Сестра не отвечала. Потом вздохнула:
– Может, я и не доживу до следующего года. Машина собьет или еще что.
– Да что ты ерунду-то городишь, какая машина?!
– Какая?! Любая. Мало, что ли, таких случаев, по телевизору вон говорили: в дорожно-транспортных происшествиях сейчас больше людей гибнет, чем от рака. Ты же знаешь, какая я невезучая, – возьму и не доживу.
– Да ладно тебе каркать…
– Конечно… ты-то теперь все-ех переживешь!
Елена замолчала: а ведь и впрямь! Она как-то про это еще не думала, не до того было. Теперь же она представила, что сверстники ее будут стареть, и лет через двадцать, кто раньше, кто позже, отправятся к праотцам, а ей через двадцать лет будет всего лишь тридцать, ну, или чуть больше. А если она, не дай бог, переживет дочку, которой уже сороковник, а ей-то теперь только десять! Она ведь младше собственного внука! Но если средство действует, то она всех своих близких может сделать молодыми… когда время приспеет. Она не будет жаться, как Медея. В следующем году с Клавой – все станет ясно. А вдруг ничего не выйдет? Вдруг это случайно вышло и в другой раз не получится? И тогда Клава неминуемо умрет раньше нее… А потом и дочь… И никого-никого не останется из тех, кого она знает. Будут крутиться вокруг совсем чужие, не нужные ей нисколечко люди, а она будет как перст одинока. Как бабка Медея, которой плевать было на них, чужих и негодящих, когда все любимые давно сошли в могилу. А может, опять появятся любимые, а этих всех она забудет, как сон?.. И ведь у нее останется Саша, внук. С Сашей-то они почти ровесники…
Мысли Елены прервала Клава, вздыхавшая:
– Сколько добра-то перевели, Лена! А где-то в Африке дети голодают, да и у нас ведь тоже, а мы молоко в пропасть льем! Верно сказала продавщица-то – полились молочные реки с гор! А денег-то, денег сколь извела на молоко это, почитай, всю пенсию, ох, старая я дура! А до следующей пенсии еще далеко, на что теперь месяц жить буду, не знаю…
Потом Клава решила с горя пропустить рюмочку-другую, и Елене – у тебя-то ноги молодые, сказала Клава с укоризной – пришлось бежать в магазин за бутылкой. Хорошо, что теперь не старые времена – всем всё продают, не смотрят, что до шестнадцати лет ребенку расти еще и расти.
Но пить Елена наотрез отказалась, только пригубила рюмочку: кто его знает, что с ней после выпивки будет. Клава же махнула несколько стопок водки, закусила российским сыром, охотничьими колбасками, грузинским лавашом – пропадать так пропадать! – и затянула «Взвейтесь кострами, синие ночи». Елена стала подпевать ей неокрепшим голоском – где Клава сбивалась, забывая слова, Елена ей подсказывала – она-то помнила песню, будто пела ее только вчера.
– Конечно, – пригорюнилась после пения Клава, – ты-то и теперь пионерка, а я… Тебя, морду, даже в комсомол бы не приняли…