Долорес Клэйборн
Шрифт:
Что, Фрэнк?
Да, работать-то он работал, только работа у него не такая была, чтоб помешать к собственной дочери липнуть. Я его мастером на все руки прозвала. Так оно и было. Летним приезжим то одно, то другое делал и за двумя домами приглядывал, пока хозяев не было. (Надеюсь, хозяева эти составили список всего, что у них ценного было!) Четверо не то пятеро рыбаков брали его подручным — тащить сети Джо умел не хуже другого всякого, — когда не с похмелья, ну и починкой моторов он подрабатывал. Короче говоря, работал, как почти все мужчины на острове (хотя не так усердно, как большинство), — тут немножко одного, там немножко того. Ну а такой человек сам себе рабочие часы устанавливает; и
Не знаю, поняли вы, о чем я вам толкую? Сообразили, что он хотел к ней в душу забраться не меньше, чем под юбку? Думается, то, что она увидела меня с этим чертовым топориком в руке, на нее особенно действовало, ну и он жал на это изо всех сил. Когда увидел, что сочувствия этим из нее уже не выжмешь, использовал для запугивания. Твердил и твердил, что я ее из дому выгоню, если узнаю, чем они занимаются.
Они! О Господи!
Она говорила, что не хочет этого делать, а он отвечал, что теперь уже поздно останавливаться, хочешь не хочешь. Он говорил ей, что она его дразнила так, что совсем с ума свела, и что изнасилования — это почти всегда результат такого вот поведения девушки, и приличные женщины (то есть злобные, размахивающие топорами стервы вроде меня, думается) это знают. Джо твердил ей, что он будет молчать, пока она будет молчать… «Но, — сказал он ей, — ты пойми, детка: если хоть что-то наружу выйдет, так наружу выйдет все!»
Что «все», она не знала и не понимала, почему принести ему стакан чая со льдом в сарай и рассказать про нового щенка Лори Ленгджилл значит внушить ему мысль, что он может забираться к ней между ног и жать там, когда ему захочется, но все-таки поверила, что чем-то толкнула его на такое поведение, и ей было стыдно. Это-то, по-моему, и было самым скверным — не страх, а стыд.
Она сказала, что решила было рассказать все миссис Ширс, школьному психологу. И даже записалась на прием, но пока ждала, — разговор у той с девочкой, которая пришла раньше, затянулся, — ей страшно стало. Это меньше месяца назад было до нашего разговора, только-только занятия в школе начались.
— Я вдруг подумала, а как я скажу такое? — рассказывала она мне, пока мы сидели на скамье у кормового трапа. К тому времени полпролива мы уже проплыли, и Восточный мыс был хорошо виден, весь в лучах осеннего солнца. Селена наконец перестала плакать — иногда вдруг всхлипывала, и платок мой насквозь промок, но она себя почти все время в руках держала, и очень я ею гордилась. Но мою руку она не выпускала, а сжимала будто тисками все время, пока мы говорили. На следующий день рука у меня вся в синяках была.
— Я подумала, каково это будет сесть и сказать: «Миссис Ширс, мой отец добивается от меня, вы знаете чего». А она такая тупая, такая… такая старая, что, конечно, скажет: «Нет, я не знаю, чего, Селена. О чем ты говоришь?» И будет каждое слово растягивать для внушительности. И мне придется сказать ей, что мой собственный отец пытается переспать со мной, а она мне не поверит, потому что в ее кругу так не делают.
— Думается, делают так везде в мире, — говорю я. — Печально, но факт. И по-моему, школьный психолог должен про это знать, если она не последняя дура. А миссис Ширс — последняя дура, Селена?
— Нет, — говорит Селена. — По-моему, нет, мамочка, но…
— Родная, неужто ты думала, что ты самая первая на свете, с кем такое случилось? — спрашиваю. Но она ответила опять так тихо, что я не расслышала и переспросила.
— Я не знала, первая я или нет, — говорит она и прижимается ко мне. Я ее тоже обняла покрепче. — Ну, так или не так, — сказала она потом, — а я, пока сидела там, поняла, что этого мне
— Ну уж этого я никогда не подумаю, — перебила я и опять обняла ее покрепче.
Она мне улыбнулась, да так, что у меня на сердце сразу потеплело.
— Теперь я знаю, — говорит, — но тогда совсем уверена не была. И пока я сидела там и смотрела в стеклянную дверь, как миссис Ширс разговаривает с той девочкой, я вдруг нашла хорошую причину не входить к ней.
— А? — говорю. — Какую же?
— Так ведь, — отвечает, — к школе это же отношения не имело!
Мне вдруг смешно стало, я так и прыснула, и Селена тоже, и начали мы смеяться все громче да громче — сидим на этой скамье, держимся за руки и хохочем, точно парочка гагар в брачный сезон. Буфетчик даже из люка высунулся, посмотреть, все ли у нас в порядке.
И еще она мне две вещи сказала там на пароме — одну языком, а другую глазами. Вслух она сказала, что уже думала собрать вещи и сбежать — все-таки выход. Да только бегство раны не залечит, если они глубокие, — куда ни беги, твоя голова и сердце все равно при тебе останутся, ну и по ее глазам я поняла, что она не раз и не два подумывала на себя руки наложить.
Подумаю об этом — как увидела мысль о самоубийстве в глазах моей дочки, — и этот мой внутренний глаз еще яснее видит лицо Джо. Вижу, каким оно было, когда он лез к ней и лез и руку под юбку ей совал, пока она, чтоб защититься, стала в джинсах ходить, а если не добился своего (то есть не всего добился), так не от недостатка старания, а просто от везения — ей повезло, а ему не повезло. Еще я думала о том, что могло случиться, не брось Джо Младший играть с Уилли Брэмхоллом и не вернись домой пораньше — и раз, и два, или если бы я наконец не разула глаза да не посмотрела на нее хорошенько. А больше всего я думала о том, как он ее совсем загнал. Точно бесчувственный возчик, который хлещет лошадь кнутом или палкой бьет и не дает ей передышки ни из любви, ни из жалости, пока она не свалится мертвой у его ног… а он, наверное, стоит с палкой и в затылке чешет — с чего это вдруг? Вот, значит, куда желание погладить его по лбу, проверить, такой ли он гладенький, как кажется, привело меня! Тут мои глаза совсем открылись, и я увидела, что жила с человеком, не знающим ни любви, ни жалости, воображающим, что все, до чего он может дотянуться и ухватить, то его, даже собственная его дочь!
Додумалась я до этого, и в первый раз мне пришла мысль, что надо бы его убить. Решила я это не тогда, Господи, нет! И все-таки я лгуньей буду, если скажу, что мысль эта была случайной, вроде мечты… Нет, она куда сильнее была.
Селена, наверное, что-то заметила у меня по глазам, потому как положила руку мне на плечо и сказала:
— Мамочка, будет плохо? Скажи, что нет. Не то он догадается, что я сказала, и взбесится.
Очень мне хотелось ее успокоить, сказать то, что ей хотелось услышать, но не смогла я. Я знала, плохо будет, а вот как и много ли, от Джо зависело. В ту ночь, когда я его сливочником ударила, он пошел на попятный, ну а теперь — кто угадает?
— Я не знаю, что случится, — сказала я, — но я скажу тебе две вещи, Селена. Твоей вины тут ни в чем нет, и лапать тебя и приставать к тебе он больше не будет. Понимаешь?
Глаза у нее снова наполнились слезами, и одна поползла по щеке.
— Просто я не хочу ничего плохого, — сказала она и замолчала. Губы у нее дергались, а потом она вскрикнула: — Как мне это невыносимо! Ну зачем ты его ударила? Зачем он начал приставать ко мне? Почему все не могло остаться как было?
Я взяла ее за руку.