Долой огуречного короля
Шрифт:
Мартина говорит, с ней это точно так же происходило. Корень зла в том, считает она, что папа не может усвоить простую истину: дети – люди, как и все; у них есть свои – взгляды и желание быть самостоятельными. Папе это не по нутру. Почему так получается, Мартина тоже не знает.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Я решил добраться в этом деле до самого дна. Дно находится
С того момента, как мы отобрали свои вещи у куми-орского короля, он больше не объявлялся. Я полагаю, он теперь прочно засел в папиной комнате. Во всяком случае, скрипы и шорохи прекратились. Вещи Мартины и мои были в целости и сохранности.
На улице пригревало уже совсем по-весеннему. В один прекрасный день после школы – дед ушел на кегли – ко мне подкатился Ник. Он попросил укрепить ему качели на дубе. Мартины дома не было. Она сидела у Шестака Титуса, давала ему доп. урок. Титус, говорит Мартина, твердый орешек. Он не схватывает все на лету, как я. И вообще, он ее в упор не видит и не слышит. Она знай себе тараторит без умолку, вдалбливает ему, что минус на минус дает плюс, а он сидит как сфинкс и кивает, и думает при этом наверняка о чем-то другом. Когда она его потом спрашивает, что дает минус на минус, он смотрит на нее, как баран на новые ворота.
Да, так вот, я приладил качели для Ника и стал его раскачивать, потому что ему самому слабо раскачаться как следует. Вдруг Ник меня спрашивает: «Вы все еще ненавидите славного королика?»
Я сказал: «Ник, сделай одолжение, не говори об огуречной черепушке, как родного брата прошу!»
Но Ник не повел себя как родной брат. Он еще бог знает сколько нес всякую околесицу. Будто Огурцарь мечтает о малиновой мантии. Он видел в сборнике сказок у Ника сказочного короля в мантии из парчи. И теперь желает такую же. И что Мартина вполне могла бы сшить Огурцарю мантию. Нику так хочется повеселить Огурцаря, а то он такой несчастный, и глаза у него все время на мокром месте.
«Знаешь, Вольфи, – сказал Ник, – бедный король совсем нос повесил. Он ведь думал, что подвалюд позовет его обратно. А подвалюд все не идет да не идет. Король-то у нас уже ой-ой-ой как давно! Эти подданные и впрямь дрянные людишки, а?»
Я бросил качели и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, пошел. Вообще-то я хотел пойти в бассейн, но тут мне в голову пришла идея. Я подумал: «А проверю-ка я, в конце концов, не загнул ли Огурцарь насчет куми-орских подданных».
Я удивился, как это мне раньше в голову не пришло.
Я вернулся домой. Прокрался мимо кухонной двери. В кухне возилась мама. Мне не хотелось, чтобы она видела, как я лезу в подвал.
Я осторожно потянул на себя дверцу. Потом включил подвальное освещение и бесшумно прикрыл ее за собой. Спустился по лестнице в верхний подвал. Здесь все как обычно: полки с дедушкиным инструментом, трехколесный велик Ника, баночки с конфитюром. Я подошел к дверце нижнего подвала. В ней было выпилено квадратное отверстие, так примерно пятнадцать на пятнадцать сантиметров. Дед уверял, что это, вне всякого сомнения, сделано для кошки. Прежний хозяин дома, очевидно, держал кошку и дыру вырезал, чтобы кошка могла сновать туда-сюда.
Теперь
С законом рычага получилось законно – замок с хрустом отделился от двери. Но дверь не сдвинулась ни на миллиметр. Я тянул изо всех сил. Все, чего я достиг, – дверца отошла на толщину пальца. Она была приклеена по периметру к дверной раме густой сетью липких коричневых ниточек. Вход замуровали совсем недавно – нити еще сырые. Можно было четко определить, что заклеивали дверь изнутри, со стороны нижнего подвала.
Я взял с дедушкиных полок здоровые садовые ножницы и в два счета отчикал всю липкую сеть.
Дверца подалась.
В нижний подвал мы электричества не проводили. Я включил карманный фонарик, он же гоночный автомобиль, и полез вниз. Ступени были сырые и скользкие. И все стены кругом тоже были сырые. Лестница оказалась очень длинной. Я считал ступеньки, их было тридцать семь. Тридцать семь очень высоких ступенек. Я очутился в довольно просторном помещении. Посветил фонариком на стены. Выглядели они зловеще, были не гладкие и ровные, а сплошь в выбоинах, трещинах, буграх, подтеках, от света фонарика по стенам поползли причудливые тени.
Внизу, в углах, я обнаружил множество отверстий. Каждое диаметром сантиметров пятнадцать – двадцать. На одной стене на уровне колена зияла огромная дыра шириной в полметра. По ее окружности шла чудная отделка из микроскопических шариков – то ли земляных, то ли глиняных.
Я посветил в украшенное отверстие и увидел просторный ход, также выложенный улиточьими ракушками, камушками и подземными корневыми побегами. А дальше виднелась узкая норка. Но ее я различал с трудом: свет от фонарика туда почти не доставал.
Я лег на землю и пустил луч в одну из маленьких норок. Внутри зашуршало и закопошилось. Даже показалось, будто что-то промелькнуло. А может быть, мне это только показалось? Я вышел на середину подвала и сказал: «Ау, есть тут кто-нибудь?»
Шуршание возобновилось.
Я опять говорю: «Ау, ау». При этом сознаю всю нелепость своего положения. Эхо дважды повторило «ау, ау». С удивлением отметил, что мне нисколечко не страшно.
В норках что-то заерзало, донесся легкий шепот.
Предельно четко и предельно спокойно я сказал: «Я ваш друг! Я не собираюсь причинять вам зла, куми-орскйе подданные!»
Положение мое было теперь – глупее не придумаешь. В голове пронеслось: «Выступаешь ну чисто как миссионер в девственном лесу!»
Тут меня осенило: а вдруг куми-орцы нормального языка не понимают? Тогда я попробовал так: «Я вашина другзя-тина! Мы ничехочем и нежелатин заделать вам обижанец, куроимские погребешки!»
Шептание усилилось и переросло в слитное глухое бормотание. Я крикнул: «Вылизывайте сюда! Ничехвост вашастому не заделаем!»
Неожиданно из одной норки раздался тоненький голосок: «Эй вы, голова два уха! Перестаньте молоть чепуху. С нами можно разговаривать нормальным языком!»