Должно было быть не так
Шрифт:
– Давно болит?
– С неделю.
– Рвота была?
– Когда били – да. Потом – нет.
– Что ещё?
– Позвоночник болит.
– Это не страшно. У меня тоже болит. Руку давай, давление посмотрим. У тебя всегда такое?
– Сколько?
– 170/110.
– Обычно 110/70.
– Вены есть? Сожми кулак, – потянулась к тарелке с иглами без упаковки.
– Я бы хотел одноразовую.
– Хотеть не вредно. Теперь укол, – опять берет такую же иглу.
– Я отказываюсь от укола.
– Считай, что я этого не слышала.
Подошёл тюремщик
– Надо помочь? Не понимает? Все? Выздоровел? Пошёл за мной!
В грязной комнате без окон злобный мужик в камуфляже распотрошил принесённые откуда-то мои ве-щи, велел раздеться догола, указал на дверь: «Иди туда». А пол такой, что свинья в сапогах не пойдёт, не то что босиком.
– Можно, – говорю, – хотя бы носки не снимать?
– Молчать! Пошёл! – дверь захлопнулась. Света нет. Стою, жду. Открывается в стене окошко, через него летят поочерёдно на пол мои вещи:
– Забирай, выходи. Здесь оденешься.
Выхожу. Тюремщик разглядывает мой кошелёк:
– А с этим что будем делать?
Намёк понятен.
– Разделим пополам, а ты меня устрой здесь.
Подобие улыбки озарило лицо тюремщика, и денег в описи стало вдвое меньше. Тюремщик смягчился:
– Пошли на сборку.
Если то, как он меня устроил, хорошо, то что такое плохо? В заплёванной конуре, где места не больше чем на троих, меня захлопнули одного.
– Эй, есть кто? – послышался знакомый голос кавказца.
– Говори! – отозвался другой.
– Тебя как зовут?
– Саша.
– Ещё кто есть?
– Есть, – отвечаю. – Алексей.
– Ты откуда, Саша? Я – Лева Бакинский.
– Отсюда, с централа.
– Лёша, а ты?
– Из Москвы.
– С воли?
– Да. Мы у врача виделись.
– Саша! – в голосе Левы тоска. – Как там у тебя, тесно?
– Тесно.
– У меня тоже. Плохо мне. Кумарит. Трусы уже два раза поменял.
– Терпи, Лева.
– Лёша, а у тебя тесно?
– Не очень.
– Сколько человек сидеть могут?
– Три.
– И свет, наверно, есть?
– Есть.
– Везёт! У меня только один может сидеть. Лёша, я к тебе приду! У тебя курить есть? Ох, плохо мне. Саша!
– Говори!
– Саша, какое положение на централе?
– Вор на тюрьме. Багрён Вилюйский. Общее собирается. Карцер греется. На тубонар и больничку дорога два раза в неделю. БД и ноги. На воровском ходу.
Хлопнула дверь. – «Давай его сюда, – послышался начальственный голос, – я сам с ним поговорю». Кого-то вывели из соседней конуры. Тот же голос: «А вот я тебе дам, как следует. Руки за спину. Руки, сказал, за спину!» Затем удар, как в боксёрскую грушу и сдавленный голос: «С-сука!» – «Ты что сказал, падла? Ты что сказал!» – и вдруг частые удары, будто в тесной комнате остервенело гоняют футбольный мяч, и крики избиваемого, какие и назвать нельзя иначе как страшные. Крики оборвались. Что-то тяжёлое протащили волоком. Хлопнула дверь. Все стихло.
– Саша! – позвал Лева.
– Говори.
– Саша! Ты здесь. Лёша!
– Да.
– Ты тоже здесь. Саша!
– Говори.
– Я думал – тебя.
– Нет.
В замке моей двери повернулся ключ:
– Павлов! Пошли. Руки за спину. – Обдало холодом: угораздило подать голос… Однако обошлось: привели в фотолабораторию. Сфотографировали: фас, профиль. Сняли отпечатки. Повели назад. По пути откры-лась какая-то дверь: в совершенно чёрной от грязи комнате с чёрным же потолком толпится куча народу в верхней одежде, и смердит оттуда, как в ИВСе. Понятно. Что будет дальше, неизвестно, но пока повезло.
– Что, Павлов, сфотографировался? – весело поприветствовал меня тот, что принимал. – Пошли за мной.
– Лёша, ты пришёл? – это Лева. – Старшой! Подожди, не уходи! Старшой! Посади меня к нему! Старшой, я умру здесь! Я тебя Христом-богом прошу! Посади меня к нему!
– Я не старшой, – с гордостью отозвался мой конвоир, – я – руль! – В доказательство того, что он – руль, послышался громкий голос: «Руль! Ты где? Ру-уль! Куда этого?»
Руль бодро распорядился, «куда этого», а я кое-как примостился на лавке и закрыл глаза.
– Старшой! – Лева Бакинский остервенело барабанил в дверь. – Старшой!
Щёлкнул замок, шаги:
– Чего орёшь. Я старшой.
– Старшой! Посади меня к Лёше! Старшой… – Лева почти плакал. – Я тебя по-человечески прошу.
– Слушай, Руль, на что его посадить, чтоб он заткнулся? – спросил кого-то старшой. Хлопнула дверь, все стихло. Однако через какое-то время крякнули замки: один, другой, третий, открылась моя дверь, и Лева с пакетом в руках проворно нырнул в мою конуру, от былой заторможенности его не осталось следа.
– Угощайся! – Лева достал печенье.
Угощаться не хотелось. И видеть Леву не хотелось. И не хотелось много чего ещё.
– Спасибо. Не хочу.
– У тебя курево есть? Ого! – «Мальборо». Ты по воле-то чем занимался?
– Всем понемногу.
– А по какой статье заехал?
– Не помню точно.
– Как не помнишь? Ты, я гляжу, по первому разу. На тюрьме это главный вопрос. Могут неправильно понять. У тебя же в копии постановления есть статья.
– Мне ничего не дали.
– Не может быть. Всем дают. Слушай, Лёша, тебе к адвокату надо, здесь что-то мутно. А паста у тебя есть?
– Слушай, мужик, – говорю, – оставь меня в покое, ладно?
Лева посерьёзнел:
– Ты меня больше так не называй. Мужики – на лесоповале. А я не мужик. За то, как ты на вопрос ответил, – бьют. Но я по жизни крадун, живу по воровским законам и считаю, что надо не наказывать за незнание, а учить. В тюрьме все люди, и мы должны держаться вместе, иначе нас мусора поодиночке передушат. Есть неписаные законы и правила, установленные Ворами, суровые, но справедливые. Их надо знать. Поэтому надо интересоваться. Нельзя отказать арестанту в просьбе, если просит не последнее. Порядочному арестанту всегда есть что сказать. И Вор – это не тот, кто ворует, а кто лучше всех знает жизнь и имеет высочайший авторитет. Вор никогда не работает. Ему это не нужно. Вор – это звание приближённого к богу.