Дом аптекаря

Мэтьюс Эдриан

В полдень Рут принесла картину домой и обнаружила, что Лидия спит. Она водрузила картину на стул у кровати и оставила записку: «Это вам. Кое-какие бюрократические вопросы еще остались, так что пока никому ничего не говорите». Потом приготовила Лидии поесть и пристроила поднос с тарелкой на тот же стул.

Пока переодевалась, позвонил Смитс — узнать, все ли у нее в порядке. Обещал заглянуть. Она положила на пол подушки, легла и попыталась уснуть. Не получилось. Мысли кружились бесконечной каруселью. Неужели она сделала это? Неужели

это сделала она? Парящий на потолке херувим с непроницаемым лицом Сандера не сводил с Рут глаз, и ей хотелось вскочить, пририсовать ему усики и сбежать.

Тревога не давала уснуть.

К двум, как договаривались, Рут отправилась в Энтрепотдок, к Аалдерсам.

Выяснилось, однако, что Лукас и Клара приготовили сюрприз — Жожо. Рут и Жожо — снова сестры, аллилуйя и великое примирение… Могла ли она отказаться? То-то и оно, что нет. Сама же хотела. Другое дело, что она предпочла бы обойтись без посредников, взять инициативу на себя. Вместо этого за нее все решили, за нее все устроили. Рут чувствовала себя марионеткой, лишенной воли куклой на колесиках, которую Аалдерсы подталкивают в нужном им направлении. В результате получилось что-то искусственное, надуманное и совершенно безрадостное, как вечеринка с сюрпризами.

Молча, не говоря ни слова, Лукас отвез ее в Бийлмер, унылый бетонный придаток города. Молча, не говоря ни слова, мать Жожо ввела гостью в квартиру. И вот теперь Рут сидела в тесной спальне, а запасшийся книжкой Лукас ждал ее в гриль-баре. Оказавшись в неловкой ситуации не по своей воле, она не знала, что сказать, тем более что и эмоциональная температура Жожо не располагала к общению, оставаясь на отметке где-то около нуля — тепло и комфортно… для белого медведя.

— Как ты? — спросила Рут, стараясь держаться в рамках приличий и не поддаваться естественным импульсам.

— Как видишь.

Жожо лежала на кровати, неловко выгнувшись и вытянув в сторону закованную в гипс ногу, опорой которой служил низенький, вырезанный из цельного куска дерева столик. Стену украшали постер с белопенным водопадом и растянутая шкура какой-то большой ящерицы — может быть, каймана. С потолка свисала белая жестяная клетка с пластмассовым попугаем на жердочке.

В комнате было холодно. В тусклом свете хмурого зимнего дня экзотика выглядела неуместной и жалкой: и молчаливый пластмассовый ара, и съежившаяся зябко шкура, и черная девушка в углу — с туго заплетенными косичками и темными, настороженными глазами.

Рут отошла к окну и остановилась спиной к Жожо. Далеко внизу — квартира находилась на седьмом этаже — трое мальчишек отрабатывали друг на друге приемы кикбоксинга и перебрасывались пачкой сигарет. У одного в подошвах кроссовок были проблесковые диоды. Падающий снег цеплялся за пробивающиеся между неплотно уложенными плитами клочья травы.

— Вообще-то идея не моя, — сказала Рут. — Лукас и Клара хотели, чтобы я пришла.

— И ты согласилась принести жертву.

— Дело не в этом. Я несколько раз звонила в больницу, но ты не отвечала. Так вот, я хочу, чтобы мы сами со всем разобрались.

Без посторонних. Хватит воевать. — Она повернулась к Жожо: — Ты помнишь, что сказала мне при нашей последней встрече?

Долгое свинцовое молчание.

— Может, ты была не в себе, может, нет, но в любом случае нам надо поговорить начистоту. Если только ты не хочешь, чтобы я ушла. Итак, мне уйти?

Жожо ничего не сказала, но едва заметно качнула головой.

Первый успех — перемирие.

Рут снова повернулась к окну.

Мальчишки ушли. Ветер гонял по пустоши пластиковый пакет.

— Во-первых — и я хочу, чтобы ты это запомнила, — я не пыталась тебя утопить. Ни тебя, ни свою баржу, — сухим, официальным тоном продолжила Рут. — Это на тот случай, если ты придерживаешься другого мнения.

— Нет, — буркнула Жожо. — Я знаю, что ты ни при чем. Это я ее затопила.

— Ты? Ты затопила мою баржу?

— Да. У меня были грязные джинсы и пара футболок. Я положила их в машину и… ну, тогда, наверное, все и случилось. Откуда мне было знать, что у тебя неисправный шланг.

— Кто тебе сказал насчет шланга?

— Полицейский. Сказал, что нельзя доверять женщине, которая сама занимается сантехникой.

Чертов Смитс! Шовинист-женоненавистник. Рут показалось, что под сердцем у нее повисла магнитная мина.

От комментариев она все же воздержалась.

— Забавно, что от твоего шланга пострадала я, а не ты, — добавила Жожо. — Закон подлости.

— Со шлангом кто-то повозился. Смитс мог бы и заметить.

Жожо сделала вид, что рассматривает ногти, оставив реплику без ответа.

— Смитс сказал, ты увидела на барже что-то, что тебя испугало. Что это было?

— Фотография. Ты, я и Маартен. Не из альбома.

Рут потерла висок.

— Какая фотография?

— Ты прекрасно знаешь какая, она лежала в твоем ящике. Там мы трое. Фотографировались, когда ездили к морю. И ты меня вымарала, Рут. Ты меня вымарала.

— Я тебя вымарала? — Рут ушам своим не поверила. — Как?

— Чернилами. Ты хотела вычеркнуть меня из своей жизни. Забыть обо мне. Как будто меня и не было. А вырезать не смогла. Потому что на снимке я стояла между тобой и Маартеном. Поэтому ты вымарала меня чернилами.

— Вот ты о чем! Вот о какой фотографии. Господи, Жожо… Послушай — ты должна мне поверить, — у меня просто протекла ручка. Понимаешь? Клянусь, я тебя не вымарывала. Ты хорошо посмотрела на карточку? Это же самое обычное пятно. Если бы я тебя вымарывала, на бумаге остались бы следы от пера, царапины.

Жожо молчала.

— Не веришь? Хорошо, я найду эту чертову фотографию и принесу, чтобы ты сама убедилась. Если, конечно, найду, — добавила Рут. — И когда же ты ее увидела? До потопа?

Жожо кивнула:

— Да. Мне стало так плохо, что я расплакалась. Хотела пойти домой, но не могла успокоиться. Потом уснула. А когда проснулась, кругом уже была вода. И я так испугалась.

— Нам надо поговорить, Жожо. Не о том, как ты затопила баржу. О нас. О тебе, обо мне и о Маартене. Слишком многое осталось невысказанным.