Дом аптекаря
Шрифт:
— Она не настолько стара.
— Ты знаешь, что я имею в виду.
— И Каброль тоже. Он пытается выиграть время Знает, что картины переживают людей.
— Пожалуй.
— Знаешь, Майлс, после того как мы прочитали письма, я постоянно думаю о нем. О Йоханнесе. Как считаешь, что с ним случилось?
— Не знаю. Весь его мир развалился. Он все потерял. В том числе девушку. Помнишь заметку Каброля? О его более поздней карьере ничего не известно. О более ранней, если уж на то пошло, тоже было известно довольно мало. Пока мы не раскопали
— Думаешь, он умер?
— Рано или поздно это случается со всеми.
— Ладно, перефразирую вопрос. Он покончил с собой?
— Может быть. Или сошел с ума. Бедняга так зациклился на своем несчастье, что даже не понял, на что наткнулся. Он чувствовал себя униженным. С живописью ничего не получалось. Оскорбленная гордость. А может, он все понял, но не пожелал ни с кем делиться. Теперь мы уже не узнаем.
— Черная магия, алхимия и дьявольщина.
Майлс посмотрел на рентгеновский снимок.
— А теперь щелкать может любая кочерыжка.
— Тик-так — «Ко-дак», — пробормотала Рут.
— Возможно, перед нами первая фотография в истории, хотя пока этого никто не знает. В энциклопедии сказано, что первым был Жозеф Нисефор Ньепс, француз из Бургундии, в двадцатых годах девятнадцатого века. Потом появился Дагер, мастер иллюзий, который создал дагеротипию и поставил открытие на службу коммерции. Но мы-то теперь знаем, что наш старина Йоханнес опередил его более чем на полвека. А почему бы и нет? Все сходится. Соль серебра плюс камера-обскура равно фотография. Уравнение решено. И то, и другое люди знали давно. История просто барабанила пальцами, ожидая, пока кто-нибудь соединит первое со вторым. Как рыбу и чипсы, сосиски и пюре.
— Вот почему все так носятся с этой картиной.
— Спорное замечание. О’кей, в мире искусства это то же самое, что черная пенсовая марка в филателии. Но кто об этом знает или знал? Что было известно нацистам — Мидлю, Хоферу, Герингу, Гитлеру, Поссе? Скорее всего они задергались, увидев символы на обороте. Кто еще? Скиль? Каброль? Бэгз? Письма ведь могли и раньше попасться кому-то на глаза.
— Сквозь ветер и тьму призываю тебя, — прогудела Рут. — А мы не свихнулись, Майлс?
— Думаю, стадия потрясения уже позади.
— Как насчет маленькой проверки на реальность?
— Валяй.
Она встала и подошла к нему.
— Какая наша главная цель? Должны ли мы рассказать о письмах Лидии? У нее есть на это право — в конце концов, Йоханнес ее предок. Может, стоит допустить утечку? Но не ослабит ли это позиции Лидии? Помнишь, Каброль говорил о предметах искусства, которые больше чем просто частные владения? Если выяснится, что «Спящая женщина с мимозой» — первая в мире фотография, ее могут объявить национальным достоянием. Даже если претензию Лидии удовлетворят, у нее не хватит денег на страховку. А картина тем временем будет лежать в лаборатории отделения химического машиностроения и ждать, пока ее обстреляют нейтронами.
— Да, — протянул Майлс, не сводя глаз с красавицы Эстер. — Уж там ей точно наведут румянец на щечках.
Рут тоже посмотрела на картину. Казалось, люди на ней ожидают клинического обследования. Еще немного, и можно
Жизнь художника…
— Хьюстон, у нас проблема, — окликнул ее Майлс.
Она подошла к нему и выглянула в окно. Внизу, на улице, Боб Стейн разговаривал с кем-то. На мгновение их заслонил трамвай номер шестнадцать, тянущийся к маленькой площади, названной в честь Вермера. В этой части города все было связано с художниками. Когда трамвай проехал, двое мужчин внизу составляли интересную композицию, которая вызвала бы интерес, например, Гюстава Кайботта. На голове Каброля была черная зимняя шапка с золотой застежкой на шее, и он напоминал любопытный гибрид Дракулы и анемичного Аристида Бриана. Говорил он быстро, сопровождая речь размашистыми галльскими жестами, переступая с ноги на ногу, как курица на горячей решетке.
— Что думаешь? — спросила Рут.
— Похоже, парень снова перебрал чесночного супа на ленч.
— Мы же его предупреждали, правда?
Майлс высунул язык и издал не вполне приличный звук.
— Что такого у Каброля с нашей картиной? — не отставала Рут.
— Прикинь сама. Он музейный крот, хранитель истории. И к тому же француз.
— И что?
— Французы — нация гордецов и художников. Современная живопись — их изобретение. Как и кино — братья Люмьер. Как и фотография — Ньепс и Дагер. Предположим, он знает то, что знаем мы. А теперь, что почувствовал Каброль, узнав, что фотографию изобрел какой-то голландский фармацевт?
— Что было нужно Господу Богу? — спросила Рут, когда Боб Стейн вернулся в лабораторию.
— Это насчет картины. Есть определенные правила доставки и хранения. Сдал, принял… подпись, марка…
Что-то в его поведении изменилось. Боб отвечал неохотно, нерешительно. И избегал смотреть на Рут.
— И все?
Он нахмурился, вперив взгляд в свои мокасины, и потер фурункул на шее.
— Я могу сказать?
— Что сказать?
— Ну… вы же знаете… насчет сегодняшнего утра? Каброль мне рассказал.
— О чем рассказал? Что такого случилось сегодня утром? — раздраженно спросила Рут. — Что восходящее солнце похоже на пейзаж Добиньи? Что у пекаря кончились свежие круассаны?
— Нет. Что вы уходите.
Рут уставилась на Боба. Боб уставился на Рут. Майлс поочередно пялился на обоих.
— То есть… меня выгнали?
— Э-э… нет. Он сказал, что вы подали официальное заявление. По электронной почте. И он… принял. Noblesse oblige [23] . Извините, но вам нельзя здесь находиться. Ваш допуск аннулирован.
23
Благородство обязывает (фр.).