Дом без ключа. Книга 2
Шрифт:
— Шамбертен, господа? Или покрепче?
— А нельзя ли...— Цоллер щелкает пальцами, вспоминая название.— Ах, да, анисовая!
— Это что! — интересуется Гаммерштейн.
— Водка.
— Самая дешевая и скверная,— добавляет Жак-Анри, заставляя Цоллера покраснеть.
Надо изобрести предлог и распрощаться. Оба гостя не в том состоянии, когда от них можно ждать рассказов: весь вечер проболтают о выпивке, осторожно посмеются над геморроем министра Функа, съедят все, что Лютце предложит, и разъедутся, чтобы по возвращении в
— Может быть, экэртэ, господа? — предлагает Лютце.
Гаммерштейн откликается стандартным вопросом:
— Это что?
— Коммерческая игра, — успокаивает Лютце.— Вполне солидная. Но вы не играете?
— Только в покор и шмен-де-фер.
— Да, думать там не надо! — говорит Жак-Анри с таким благожелательством, что Гаммерштейну трудно распознать издевку.— Машинка все делает за тебя: нажал, выбросила карту и сама решила, что дать — очки или «баккара». Главное — не прикупать к девятке.
— Остроумно,— бормочет Гаммерштейн.— В таком случае я за покер.
— А вы, господин Цоллер?
— Я, пожалуй, пойду. Посла дороги я дурно чувствую себя, господа. Надеюсь, хозяева меня извинят?
Что же, не всегда день дает нужных собеседников. Информация не течет в руки, ее ищут, ищут по крохам. Жак-Анри голоден и поэтому задерживается. У мадам за игрой подают бутерброды с пфальцской ветчиной и руанскими колбасами.
— Аннет, вы составите нам компанию? — спрашивает проводивший гостя Лютце.
— Я должна распорядиться. И потом, я обещала редактору показать картину в малой гостиной — мне все же кажется, это не Матисс.
— Хорошо, Аннет, но возвращайтесь поскорее. Мы с Вильгельмом выкурим по сигаре.
В малой гостиной улыбка покидает лицо мадам. Оно становится тусклым и жалким.
— Дюваль, дорогой, Бернгардт так волнуется... Он извел меня разговорами о Швейцарии. Ускорьте наш отъезд.
— Что за срочность?
— Не будьте жестоки — мы оба не выдержим. Вчера приезжал Кнохен, и Бернгардт стал пить с ним и напился. Он боится, он всего боится.
— А вы?
— Я тоже. Может быть, даже больше Бернгардта. Но я француженка!
— Ваша кузина была храбрее. Не обижайтесь, Аннет. За Францию надо бороться.
— Бельфор? О да! Она была храбра. Потому ее и расстреляли. В память о ней я и помогаю вам!
Жак-Анри наклоняется и, едва касаясь пальцев губами, целует руку мадам де Тур.
— Такой вы мне больше нравитесь, Аннет — сердитой. Можете потерпеть еще немного? Ради Франции. Вам ничто не угрожает.
— Но Бернгардт...
— Поговорите с ним еще раз. Скажите в конце концов, что под списками «иностранных рабочих» слишком часто стояла его подпись.
Мадам подносит к глазам платок.
— Мне страшно.
«А мне? — думает Жак-Анри,— Если б она догадывалась... Да я уже и забыл, когда жил без страха — сплю с ним, хожу с ним, ем, говорю, работаю — все с ним... Сюда ехал — разве не боялся? Ну, честно, самому себе: боялся! Все кажется: а вдруг... А по улицам ходить? Кто-то знает меня по «Эпок», другие— по АВС, сотни бывали в антикварной лавке — я их всех и в лицо-то не помню! Иду и жду, что окликнут и — в гестапо!..»
— Я обещал,— повторяет он и пожимает руку Аннет.— Гаммерштейн истолкует наше отсутствие на свой лад, и Бернгардту это не понравится. Пойдемте?
— Да, да,— говорит мадам, отвечая на пожатие.— Возьмите это.
— Опять записываете, Аниет! Сколько раз...
— Мы боимся перепутать. Бернгардт достал вам данные в штабе Боккельберга.
— Только о пехоте?
— Нет, там в конце и об аэропланах.
— Пусть полежит в вазе внизу. Я возьму, когда буду уходить. Скажите, пожалуйста, Бернгардту, что мне хотелось бы получить все, что удастся, о планах летней кампании.
Они еще стоят несколько минут перед картиной Матисса — отчужденные, занятые своими мыслями. Мадам до Тур держится прямо; Жак-Анри горбится: ноги у него болят, и он жалеет, что оставил внизу трость.
— Останетесь на игру? — говорит мадам и поднимает на Жаке-Анри уже прозрачные, совершенно беспечальные глаза.
— Без четвертого?..
— Немного позднее приедет мой дальний родственник — очень дальний, я даже и не помню, в каком мы родстве.
— Я знаю его?
— Нет. Он у нас почти не бывает. Он финансист или что-то вроде этого, а мой Лютце уважает или соотечественников, или тех, кто носит титул.
— Тогда я откланяюсь, надо проститься...
В гостиной, где горят бра и большая люстра из горного хрусталя, гораздо светлее, чем в коридоре, освещенном старинными рожками, и Жак-Анри, пропуская вперед Аннет, на какое-то мгновение мешкает, задерживается у кромки узорчатого паркета.
Две молнии — два взгляда.
Лютце, Гаммерштейн и третий — Гранжан... Жак-Анри кланяется с порога и говорит, покашливая в платок, будто сам собой скользнувший в руку из внутреннего кармана:
— Господа нас извинят?.. Мадам?
Слова — первые, что пришли на ум.
За спиной Аннет Жак-Анри поворачивается и идет по коридору, на площадку, к лестнице, ведущей в вестибюль. Ноги сами несут его... Так уже было — в раннем детстве, когда яблоки, сорванные в соседнем саду, холодили тело за пазухой, а бег кончался головокружением, после которого качаешься как дурной... Все возвращается, повторяясь: страх и тяжесть в ногах. Но в детстве все иначе, и посла наказания яблоки не кажутся кислее... Жак-Анри останавливается и поджидает Аннет.