Дом Черновых
Шрифт:
Он энергично плюнул и быстрыми шагами повернулся к выходу, но у двери его нагнал Митя, давно уже порывавшийся что-то сказать дрожавшими от заикания, побледневшими губами.
— Папа, вы всегда раз-драж-жаетесь, а мне б-бы нужно по делу с вами поговорить.
— По делу! По делу!.. А я-то не по делу, что ли, сейчас говорю? Черт вас побери и с делами-то с вашими!
Сила Гордеич остановился в дверях.
— Ну, что еще?
Митя долго заикался, вызывая у всех жалость и волнение за него. Елена зажала уши, уткнувшись в подушку дивана.
— Папа, успокойтесь ра… ради бога!
— Ну!
— Эх, папа! Вечный ад у нас, а как бы можно было хорошо жить-то нам всем!
Костя, напряженно следивший за братом, презрительно махнул рукой и отошел в сторону.
— Расчувствовался! — насмешливо кинул он из угла брату, сверкая глазами. — Поговори, поговори по душе! Эх, ты-ы!
— Ну, брат, ничего я у тебя не пойму, — развел руками Сила, — говори толком!
Губы заики задергались, он долго силился что-то выговорить и наконец выпалил с невольной экспрессией:
— Папа, я… же… жениться хочу!
Сила Гордеич изумленно поднял седые брови. В комнате наступила тяжкая, напряженная тишина.
— Жениться? — тихо переспросил старик с подозрительным спокойствием. — Ну что ж, коли хочешь жениться, то и женись. Твое дело. Ведь ты не совета моего спрашиваешь, не разрешения моего, не благословения, а только извещаешь меня о своем решении. Что ж, раз уж ты решил, то мне-то что тут делать, я-то тут при чем? Разве из любопытства только осмелюсь спросить: на ком?
— Папа! — умоляющим голосом продолжал заика, ясно понимая, что отец издевается, и чувствуя себя, как безнадежно утопающий, — папа!
— Ну? — Сила сдвинул брови.
— Я и прошу… разрешения… жениться… на Елене!
Сила сразу отпрянул от сына на несколько шагов и закричал:
— На ком? На ком? Не расслышал я что-то. Ушам своим не верю!
— На… Елене!
— На Елене?! Да ты с ума сошел! Ведь она сестра тебе! Да как же это можно? Да ведь это грех великий — кровосмешение! Кто же это тебе разрешит? Ведь за такие дела под суд отдают, по крайней мере в монастырь на покаяние. Опомнись! Не пойму я, в уме ли ты?
— Мы… любим друг друга, — совсем падая духом, бормотал Митя.
Сила Гордеич оглянул всех присутствующих молниеносным взглядом поверх очков. Все застыли, отвернувшись от этой нестерпимо тяжелой сцены. Варвара ломала руки. Елена в ужасе лежала вниз лицом.
— Чушь! Ерунда! Какая тут любовь? Просто, росли вместе, привыкли — вот и вся любовь.
Сила Гордеич сел в кресло, вынул платок и вытер вспотевшую шею. Лицо его посерело.
Дмитрий, худой, длинный, изможденный, стоял перед отцом в печальной и унылой позе. Старик откинулся к спинке кресла, уперся руками в мягкие локотники, потом наклонился вперед и прошептал низкой октавой:
— А ты знаешь… от близких-то родных… — остановился и тяжело прохрипел: — уроды родятся!
Тут он затрясся от беззвучного смеха, поднял голову и крикнул:
— Пока я жив, не будет этого!
Он вскочил с кресла и, обращаясь к присутствующим, добавил:
— Слышите вы, что говорит этот безумец? Жениться хочет на Елене, на двоюродной сестре! Что это такое? До чего я дожил! Уж если дети никуда не годятся,
Сила Гордеич упал в кресло. Голова бессильно свесилась на плечо, руки повисли, как плети: казалось, что старик умирает.
— Вон… с глаз… моих! — чуть слышно прохрипел он.
Варвара кинулась к нему почта с радостью, стала на колени, взяла за плечи.
— Успокойтесь, папаша! — сказала она, но голос у нее звучал притворно и холодно.
Сила открыл глаза, приподнял голову. Усилием воли преодолел припадок слабости и оттолкнул от себя дочь.
— Не верю! — с внезапным напряжением гудел он, задыхаясь. — Никому не верю! Все — чужие… все — враги!
Елена билась в истерике. Остальные сгрудились вокруг старика и заговорили все вместе.
Никто не видел, как в комнату вошла Настасья Васильевна — вся в черном, с бильярдным кием в руке, напоминавшим монашеский посох: что-то зловещее было во всей ее фигуре.
Валерьян и Наташа стояли у обрыва, на высоком, пологом берегу реки, покрытой глубоким затвердевшим снегом. Под гору с обрыва шла накатанная санная дорожка, по которой в праздники катались на салазках деревенские ребятишки. Но теперь, в зимний солнечный день, на реке никого не было, маячила только что отстроенная четырехэтажная паровая мельница, блестевшая под солнцем новенькими, гладко выструганными бревнами, тянулась широкая снежная улица с бревенчатыми солидными избами. За рекой до горизонта развернулась серебристая степь, обрамленная вдали горными отрогами, поросшими сосновым бором. Необыкновенная ширь степного зимнего пейзажа открывалась перед глазами.
Валерьян был в длинной шубе, надетой на один рукав, в высокой шапке с бобровым околышем, Наташа — в коричневой шубке.
Скатившись с горы несколько раз, снова забрались на кручу, глубоко дыша и смеясь от безграничного счастья. Смуглые щеки Наташи горели густым румянцем, на черных бровях и длинных ресницах застряли снежинки. Она лукаво улыбалась и тихонько, незаметно командовала своим женихом. Валерьян смотрел на нее с нескрываемым обожанием. Как большой прирученный зверь — угадывал ее желания, счастливый тем, что может служить ей.
Наташа никогда не была шумной или хохочущей, но ее веселье и счастье светились в тихой улыбке, сквозили в остроумных намеках, которые Валерьян, восприняв на лету, встречал веселым смехом.
Насколько она была нежна и утонченна, настолько он казался простым и первобытным в сравнении с ней. Говорил и хохотал громко, с силой взметнув салазки на бугор, взял ее за обе руки и, легко вытащив из-под кручи, поставил на вершине бугра.
— Какой простор! — шутливо сказала Наташа, махнув по воздуху широким меховым рукавом. — Есть картина такая, вы ее знаете, конечно?