Дом Черновых
Шрифт:
Публика жертвовала плохо, клали дешевые вещицы, серьги, брошки, рублевки, десятки…
Когда сборщики прошли, Кронид лукаво посмотрел на Дмитрия, но тот и ухом не повел. Не хотела купецкая мошна раскошелиться, хотела, чтобы белые спасли ее бесплатно или по крайней мере подешевле; норовили надуть белых.
Ночью, возвращаясь с митинга, Кронид и Дмитрий встретили на глухой улице тихо двигавшийся обоз телег, нагруженных застывшими, скорченными человеческими телами; окостенелые, вытянутые руки их с окровавленными, скрюченными пальцами торчали кверху,
На другой день обыватели сидели на скамейках Старого Венца, угнетенные, вздыхающие и грустные, недосчитываясь многих соседей своих, смотрели в далекую синь горизонта с еще большей тоской, чем прежде. Казалось, что теперь они уже и сами не знают, какое будущее может принести им избавление. Теперь, при белых, стало еще страшнее.
Широко разлившаяся Волга как бы замерла и притихла: не было в ней прежней жизни — ни пароходов, ни барж, ни плотов.
В половине августа, в воскресенье, часов в шесть пополудни, когда Старый Венец был усеян гуляющей публикой, над городом внезапно появился аэроплан.
Прилетел он со степной стороны, пожужжал над горой и, спустившись так низко, что видно было сидящего в его кабинке человека, начал кружиться над Венцом, как коршун, высматривающий добычу.
Из толпы раздалось вверх несколько выстрелов, но аэроплан не испугался, продолжая описывать круги над следившей за ним толпой, словно издеваясь над ней: его интересовали пушки и окопы на Венце.
Потом взмыл над Волгой, покружился около пристани и, поднявшись высоко, улетел в степь.
Это был большевистский аэроплан. Говорили, что большевики подошли к городу и стоят за небольшой речкой в числе одиннадцати тысяч; город же охранялся всего только тремя тысячами гарнизона: солдаты, бежавшие с германского фронта, давно уже схлынули куда-то.
Положение было безнадежное, но обыватели верили, что должна откуда-то явиться помощь; говорили, что белые шлют подкрепление из Казани.
На скамейке сидел Кронид в белом кителе и парусиновых башмаках. Подошел и сел рядом незнакомый мужик с большой краюхой хлеба, торчавшей из кармана. Мужик жевал калач, безучастно созерцая Волгу.
— Нездешний? — спросил от нечего делать Кронид.
— Не! — медленно ответил тот. — Из подгородней деревни.
— Как же ты через красных-то прошел?
— Ничего, прошел.
— Как думаешь, чья возьмет?
— Обязательно наши возьмут город!
— Какие — наши? — с неудовольствием спросил Кронид.
— Наши, большаки.
— А ты бы держал язык за зубами. Какие они тебе — наши?
Мужик ничего не ответил и продолжал жевать, глядя мимо Кронида бесцветными, ничего не выражавшими глазами.
Толпа на Венце все увеличивалась, собираясь отдельными кучками.
В центре одной из групп немец Карл Карлыч, начальник добровольного обывательского караула, назначал очередных в ночное дежурство. Тут же лежало на земле необходимое количество винтовок со штыками.
На предстоявшую ночь с Венца требовалось отправить пятерых караульных на окраину
Но почти все, предчувствуя опасность, под разными предлогами отказывались от своей очереди.
Карл Карлыч пожал плечами и усмехнулся. Это был небольшой человек с желтенькой бородкой клинышком, странно похожий на Кронида, десять лет назад приехавший на Волгу с широкими планами обогащения в России; он построил под городом большой кирпичный завод, теперь уже заброшенный, а в городе имел образцовый фруктовый сад с домом на склоне Старого Венца. Считали его богатым человеком; он уже сидел в большевистской тюрьме, но скоро был выпущен и даже получил какую-то должность. Но когда ушли красные, Карл Карлыч начал содействовать белым. Теперь в его доме квартировали белые офицеры.
— Хе-хе-хе! — рассмеялся Карл Карлыч. — Это виходит по русской пословице: мой дом на краю, а я ничего знать не хочу! Когда биля мой очерет, я ходиль, и вот он ходиль, и другой ходиль, а сегодня все — как мишка в норка!
Из толпы посыпались возражения.
— Конечно, кому охота? Наступление ожидается…
— Враки! — возражал немец. — Я биль в управление… там знают… Говорили — не будет на нинешний день…
— Верю всякому зверю, верю и ежу, а им — погожу…
— Тебе хорошо, Карл Карлыч: твоим козырям под масть. А мы опасаемся. Тебе и тюрьма — пустяк.
— Золотым молотком и тюремные двери отворить можно.
— Тугая-то мошна не говорит, а чудеса творит: крякни да денежкой брякни — из воды сух выйдешь. А с нами разговор короток.
— Каждому своя голова дорога.
— Надо же кому-нибудь на караул ходить?.. Ай-ай, срам какой! — качал бородой Карл Карлыч.
— Вот назола! — с досадой сказал, выходя вперед, Кронид. — Откуда — такая остуда? Ежели мы сами себя не защитим, кто же нас защитит? Ну что ж, пойду я не в очередь. Неужто больше нет никого?
Помялись, погалдели и заставили еще четверых отправиться в караул: нехотя согласились два писца, учитель и бородатый мещанин.
Неумело взяв солдатские винтовки на плечи, нестройной группой повернули в переулок. Солнце закатывалось. На тротуарах всюду было необычайное оживление: люди с озабоченными лицами группами выходили из домов и спешили куда-то. Встретилась компания городских врачей, в числе их Зорин; увидал Кронида, рассеянно улыбнулся.
— Куда?
— В караул. А вы?
— На перевязочный. — Зорин махнул рукой, не останавливаясь.
По главной улице тянулся казенный обоз, проносились мотоциклетки. Вот так же было, когда большевики уходили. Теперь белых черед. Базар опустел. Медленно сгущались бесконечные степные сумерки.
Долго шли городом, пустырями, Солдатской слободкой, состоявшей из жалких хибарок, неправильно разбросанных. Совсем стемнело, когда подошли к караулке. Дальше была степь, а шагах в пятидесяти, на отшибе, неясно виднелся продолговатой тенью пороховой склад.
В караулке светился огонь. Около маленькой жестяной лампы сидел сторож, поджидавший караульных.