Дом для Одиссея

Колочкова Вера Александровна

– Нет, я не психоаналитик, – рассмеялась весело Рейчел. – Хотя, знаешь, сама часто прибегаю к его услугам! У меня другая профессия, которую учебой не постигнешь и за которую даже звания бакалавра никто не даст. Я просто мать, Лиз, и все. Многодетная любящая мать.

10

Лиза лихо припарковала машину за знакомым уже сарайчиком и, откинувшись головой на спинку сиденья, прикрыла на минуту глаза. Ей отчего-то вдруг стало смешно, словно увидела себя в этот момент со стороны: неужели она, известный в городе адвокат, прячется в старом дворе за убогим сарайчиком? И неужели она, такая ухоженная, красивая, успешная Лиза Заславская, приехала сюда, чтобы плебейски подглядывать за мужем, смотреть из окна машины, как он выйдет гулять с двумя какими-то маленькими

оборвышами. У нее что, других дел нет, более достойных? Конечно же, есть. И желающих заменить Лёню на его месте тоже, в общем-то, хватает. Так чего же она опять взяла и приперлась сюда, словно неизвестной силой ведомая? Смешно, ей-богу.

Ждать на сей раз пришлось очень долго. Уже темнеть начало, а Лёня с близнецами на прогулку так и не выходили. Может, их вообще дома-то нет? Она долго вглядывалась в начинающие кое-где вспыхивать электрическим светом окна серой пятиэтажки, пытаясь определить, за каким находится новое Лёнино пристанище. Ничего так и не определив, она собралась было повернуть ключ зажигания, чтоб убраться отсюда восвояси, как дверь подъезда, гулко бухнув, открылась, выпустив из себя знакомого уже мальчишку – Бориса, наверное. Потому что именно Борис в прошлый раз был обряжен в черную мешковатую и явно для него великоватую старенькую курточку с чужого плеча. А тот, который Глеб, наоборот, был одет в маленькое кургузенькое серое пальтецо, и худенькие ручки торчали из рукавов так смешно. Странно даже, почему они так одеты – близнецов вроде всегда стараются одеть одинаково? Этот мальчишка, Борис который, в черной курточке, пулей помчался на детскую площадку, держа в руке знакомый пистолет, и вдруг, на всем бегу запнувшись о торчащую из земли ржавую железяку, полетел носом в землю – Лиза даже вскрикнула от неожиданности, прикрыв ладонью рот. Ничего себе – убился парень. Так же вскрикнул, наверное, и Лёня, вышедший из подъезда вслед за ним и вторым мальчишкой, и бросился к нему со всех ног. Подняв с земли зашедшегося криком Бориса, он как-то совсем бестолково прижал его и начал покачивать из стороны в сторону и трясти неловко, словно от этой тряски парень должен был враз взять и успокоиться. «Господи, и не видит даже, как у него кровь носом хлещет!» – испуганно наблюдая из машины за всем этим безобразием, подумала Лиза. Потом, не выдержав истошного мальчишечьего крика, решительно выскочила из машины и бросилась Лёне на помощь:

– Не держи его так, нельзя! У него же кровь! Под холодную воду надо! Быстрей!

Лёня ошарашенно уставился на нее, словно она была ведьмой из подземелья, и, оторвав от себя Бориса, взглянул ему в лицо. И потерялся совсем, полез дрожащей рукой в карман – платок носовой искать, наверное. Лиза, достав свой, тут же протянула его и смотрела потом испуганно-брезгливо, как он пытается приложить этот платок к разбитому мальчишечьему носу, отчего Борис окончательно зашелся криком, изогнувшись дугой в Лёниных руках. Лиза видела, как тот растерялся. Еще бы, тут любой растеряется. И ничем помочь тоже не могла. Ну не могла она взять из его рук платок и сама притронуться к этому детскому запрокинутому личику с перемешанными на нем в один комок кровью, слезами и соплями. Не могла, и все. А почему – черт его знает. Видно, нет в ней никакого такого женско-материнского инстинкта все-таки.

Снова с силой прижав к себе плачущего малыша, Лёня быстро пошел в дом. Глеб испуганно трусил рядом, вцепившись ладошкой в полу его куртки и с настороженностью оглядываясь на Лизу, которая тоже двинулась вслед за ними – не могла же она оставить мужа один на один с этими слезами и соплями, в самом деле. Вслед за ними она вошла в крошечную квадратную прихожую и остановилась в нерешительности, оставшись одна: Лёня с орущим Борисом на руках скрылся в ванной, туда же рванул Глеб. Было слышно, как льется вода из крана, как Леня бормочет что-то ласково-невразумительное, как потихонечку успокаивается ребенок, перейдя в своем плаче на другие, более высокие и жалобно-подвывающие нотки. Вскоре оттуда выскочил недовольный Глеб, отправленный восвояси, по всей видимости, чтоб под ногами не путался. Усевшись на низенькую скамеечку, он начал деловито стаскивать с себя красный резиновый сапог, ухватившись за его грязную подошву руками. Сидел, пыхтел, косо взглядывая на гостью, намекая будто – помогла бы хоть, что ли, тетка. Чего тут без дела-то стоять. Лиза, улыбнувшись, наклонилась

к нему, протянула руку:

– Давай сюда ногу. Я буду тянуть, а ты держись. Ага?

Глеб молча протянул одну ногу, потом вторую. Лиза, увидев на теплых чистеньких носочках ребенка аккуратные, прошитые тонким нежным стежком заплатки, то ли умилилась, то ли удивилась на такое тщательное рукоделие – и не лень же кому-то было. Сняв сапоги, Глеб, громко и сердито сопя, начал тут же копошиться с пуговицами своего бедненького пальтеца.

– Помочь? Давай расстегну, – снова наклонилась Лиза. – Ты ведь у нас Глеб, да? Я правильно запомнила?

– Да. Я Глеб. А Борис там, – махнул он в сторону ванной. – А ты, тетя, кто?

– Я? – опешила Лиза. – А я никто. Просто так.

Из ванной в узенький коридорчик вышел Лёня, держа на руках все еще всхлипывающего Бориса. Бегло взглянув на Лизу, снова удивился-испугался будто, потом буркнул себе под нос:

– Проходи, чего стоишь.

Лиза быстро стянула с себя пальто, прошла за ним в комнату. И остановилась, оглядываясь кругом в некоей нерешительности – она такое раньше только в кино и видела, в старых послевоенных фильмах, которые любила смотреть бабушка, прямо один к одному. Вон старенький замшелый коврик с лебедями провис уныло над продавленным допотопным диваном с круглыми валиками по краям, вон скатерть на круглом столе ажурная и желтая от старости – бумазейная, как говорила бабушка, а вон – о господи, чудо какое! – оранжевый абажур с длинными кистями, достающими почти до самого стола. Не комната, а декорация съемочной площадки для фильма про жизнь из сороковых годов. Самое время появиться какому-нибудь артисту Кадочникову в военной форме с портупеей или той же талантливой Серовой в платье с огромными валунами-плечиками. А стены, боже мой! Они в комнате были выбелены известью – по-настоящему, с нежной голубизной, и даже пачкаются, наверное, если к ним прислониться. Она даже руку протянула и пальцем провела по стене для достоверности – действительно…

– Стало быть, ты сейчас здесь живешь?

– Да, – тихо проговорил Лёня, усаживая Бориса на диван рядом с Глебом. – А что тебе не нравится?

– А хозяйка этого всего антиквариата где?

– Алина у нас в больнице. Да, мужики? А мы тут без мамы хозяйничаем как умеем.

– Понятно. А она кто, Лёнь? Почему живет в такой бедности?

– Как это – кто? – пожал плечами Лёня. – Обыкновенная женщина. Как все. Молодая. Больная только очень. И еще – она вот их мать, Бориса и Глеба.

– И что? Ты ее любишь, да?

– Я не знаю, в каком смысле ты сейчас про любовь спрашиваешь. Ты о чем, о сексе-страсти говоришь?

– Да в обыкновенном! В каком еще можно про это спрашивать? Ты ушел от меня к другой женщине, значит, ты ее любишь больше меня. То есть меня разлюбил, а ее полюбил. Так?

– Не знаю. Я как-то вообще про это не думал. Не до того было. Господи, ерунда какая эти все твои любишь – не любишь, плюнешь – поцелуешь. Алина очень больна. И ей нужна моя помощь. Срочно. Необходима просто.

– Так. Погоди, Лёнь, что-то я не совсем тебя понимаю, – вдруг разозлилась Лиза и никак не могла совладать с собой. Понимала, что не место и не время, в общем, для выяснения отношений, но вдруг ее понесло. Знала за собой такой недостаток – попадала иногда «вожжа под хвост», как говаривала, бывало, в сердцах Татьяна. – Что значит, больна? А ты что у нас, врач? Ну, я понимаю, человеку материально помочь можно, это дело святое. Или как-то еще свою сердечность-сочувствие проявить. Но уходить сюда жить – зачем? Это же глупо! Все твои дурацкие фантазии! Результат мучительных рефлексий. Глупо, глупо.

– Лиза, ты сейчас зачем пришла? Стыдить меня? Я прошу, не надо, пожалуйста. Мне и без твоих пламенных речей тошно. Я вообще, можно сказать, в полном отчаянии!

Что-то насторожило Лизу в его голосе. Да и вообще, если честно, вроде как и не Лёнин это был голос. Другого мужика какого-то, действительно в жизни отчаявшегося, и не из-за какой-нибудь там богемной глупости вроде одиннадцатого места на конкурсе имени Чайковского, а отчаявшегося по-настоящему, с настоящим страданием да горькой подругой-безысходностью об руку. Ей вдруг стало стыдно. Как накатившая только что острая злость, такой же нестерпимый стыд прошел по ней скорой волной, перехватившей горло в судорожном спазме. С трудом глотнув воздуху, она только спросила очень тихо – шепотом почти: