Дом для Одиссея

Колочкова Вера Александровна

– Варя! Прекрати, наконец! Хватит заикаться да лепетать невразумительно! Возьми себя в руки и скажи нормально, а то все «это» да «это». Что – «это»?

– Ну, то, что ты приемная. То есть как это правильно – удочеренная.

– Я?!

– Ну да…

– Ты что, Варя?! Это неправда, этого просто не может быть!

Лиза вдруг без сил упала, будто провалилась спиной в мягкую спинку кресла, и вцепилась пальцами в подлокотники. А закрыв на секунду глаза, почувствовала, как летит куда-то вместе со своим креслом, как сердце больно и гулко бухает в груди, в голове, пытаясь вытолкнуть свалившуюся информацию. Быстро открыв глаза, она дугой выгнула спину и вдохнула побольше воздуху, потом еще, и еще, и еще…

– Лиза, тебе плохо? – подскочила Варенька. – Может, воды принести?

– Нет,

все. Уже лучше. Сядь, успокойся. И давай рассказывай…

Кузина обреченно уселась в свое кресло и, глядя куда-то мимо Лизы, начала рассказывать давнюю семейную историю, которая произошла со всеми ними ровно тридцать шесть лет назад.

Жила их семья тогда совсем в другом месте, жила дружно и весело, одним большим организмом, и в тот день был большой праздник в доме – только что из роддома привезли крошечную Вареньку. Вокруг младенца суетились все по очереди – и бабушка с дедушкой, и молодые счастливые родители, и три младшие сестренки Вариной мамы. Одна из них, Леночка, или просто Лялечка по-домашнему, их гордость, умница-красавица и всеобщая любимица, первой услышала странные звуки, доносящиеся с крыльца. То ли котенок пищит, то ли ветер так врывается в водосточную трубу… Выскочила она из теплого дома да чуть и не обмерла от неожиданности, ткнувшись ногами во что-то мягкое, лежащее под самой дверью, отчаянно шевелящееся и пищащее. И глазам своим не поверила – завернутый в плохонькое одеяло младенчик уже практически выпростал из него свои ручки-ножки и отчаянно шевелил ими под осенним холодным дождем, надрываясь от плача. Схватив неумело ребенка, она быстро занесла его в дом, так и представ навсегда перед изумленными родственниками странной картинкой – изнеженная красавица-любимица Лялечка с ребенком на руках.

На поверку младенчик оказался девочкой. В стареньком одеяле даже имя нашли – на обыкновенном тетрадном листочке было выведено криво и торопливо красным косметическим карандашом: «Елизавета. Свидетельства о рождении нет. Здоровая. Некрещеная». И все. Никаких опознавательных знаков. Мол, что хотите, добрые люди, то с этой Елизаветой, здоровой да некрещеной, и делайте.

Сначала они девочку накормили. То есть кормила ее, конечно же, Варенькина мама, поделившись с подкидышем грудным молоком, предназначенным для собственной дочери, которого, кстати, совсем и не в избытке было. Потом вызвали карету «Скорой помощи», чтоб ребенка осмотрели. Неизвестно же, сколько времени она провела под холодным дождем, пока Лялечка не вышла на зов. Спасла, выходит. Она и на вопрос приехавшего к ребенку врача, кто же тут будет молодой мамашей, ответила, решительно выступив вперед: «Я здесь мамаша!» Врач только хмыкнул в ответ недоверчиво – слишком уж юной да легкомысленной показалась ему та мамаша.

А Лялечка и впрямь проявила завидное упорство в этом вопросе. Как взяла девочку тогда в руки на холодном осеннем крыльце, так больше и не выпустила. Сама всего добилась – справки нужные собрала, да и остальные бумаги всякие. Родители да сестры только головой качали – испортит себе жизнь девчонка с малым ребенком на руках и партии для замужества приличной не составит. Варенькина мать, старшая Лялечкина сестра, уж как ее уговаривала Лизу отдать, все равно, мол, она ее и выкормила, получается, вместе с Варенькой. Только новоиспеченная мать на своем настояла. И всем потом строго-настрого даже в мыслях поминать запретила, откуда взялась у них племянница и внучка Лизочка. А партию себе хорошую все-таки составила. Взяли ее замуж, как говорится, и с «хвостом». И «хвост» этот муж удочерил сразу, и любил его всю жизнь безоглядно и по-настоящему, по-отцовски, ни о каком первоначальном удочерении до поры до времени не догадываясь.

– …А нам, как тетя Ляля тебя удочерила, пришлось в этот город переехать. Чтоб никто не знал, что ты нам не родная. Бабушка с дедушкой этот дом тогда и купили. Для тебя, получилось, – закончила свой грустный рассказ Варенька. – Я и сама-то обо всем узнала, когда мама моя умирала. Зачем она мне все это рассказала – до сих пор не понимаю. Может, как раз для этой твоей ситуации? В жизни, знаешь, ничего не происходит зря. Иногда и такая вот

информация необходимой бывает.

– Нет, у меня до сознания до сих пор не доходит, Варенька. Мои мама и папа, они же так меня любили! Нет, этого просто не может быть!

– Конечно, любили! Мы все тебя любили! Мы ж с тобой всю жизнь рядом росли, помнишь? И дни рождения в один день праздновали. И наказывали нас с тобой одинаково, и хвалили. Даже одежду всегда одинаковую покупали – все говорили, что мы очень похожи. Да если б мне мама не рассказала, я бы никогда и на секундочку о таком не задумалась. Все правильно ты сказала – мама твоя как родную тебя любила. И отец тоже.

– Варь, я ведь даже не знала, что он мне отчимом был, – совсем тихо перебила ее Лиза. – Я всегда его своим родным отцом считала. А маму… Маму…

– Я знаю. С мамой у тебя особенная близость была. Настоящая. Потому они и скрыли от тебя, когда твоя родная мать через десять лет объявилась. Побоялись тебя потревожить. Мама рассказывала, как они спорили тогда, не зная, что в этой ситуации делать. А отец твой плакал и все руки тете Ляле целовал – он же не знал, что ты удочеренная.

– И что? Что они с ней сделали-то? С этой… Как ты говоришь, с родной…

– Да ничего. Просто откупились, по-моему. Бабушка, правда, настаивала на том, что тебе надо сказать, потому как она все-таки родная кровь, и все такое прочее. А тетя Ляля говорила, что в тебе давно ее собственная кровь течет. С тех самых пор, как она взяла тебя тогда на руки на осеннем крыльце. И мама моя в этом ее поддерживала.

– А где она сейчас? Та, которая, как ты говоришь, родная?

– Не знаю. Мама говорила, она так и не объявлялась больше. А что? Хочешь ее найти?

– Нет… Нет, наверное… А вообще, не знаю… Нет, не хочу! Не чувствую никакой такой природной связи! Не ощущаю. У меня была одна мать, самая настоящая, любимая. А другой мне не надо. Ой, я теперь ничего уже не знаю, Варенька. Ничего не понимаю.

Лиза опустила лицо в сложенные ковшиком ладони и заплакала беззвучно. Вообще-то плакать она не умела – как-то не получалось этого тонкого эстетического занятия. Обругать могла, нахамить, посмеяться цинично, а вот плакать – никак. Хотя, говорят, это и плохо. Говорят, вместе со слезами утекает из души человеческой все плохое, и она чище да легче становится. Наверное, оно и в самом деле было так. Или, может, плохого в ней так много скопилось, что потребовала душа очищения именно в этот момент? И решила выпустить из себя через слезы все разом – и горькие студенческие страдания по той обманутой первой любви, и грустно-расчетливую, спрессовавшуюся в течение долгих лет в привычку терпеливость к старику Заславскому, и Лёнино, по сути, предательство. Не было только в слезах горечи по поводу только что от Варвары услышанного – как раз это известие и приняла душа спокойно и с благодарностью, с неким трепетом даже. Лиза почувствовала, как поселилась в ней и сразу дала свой росток крепкая уверенность, что все у них с Борисом и Глебом будет хорошо и все получится по-матерински и по-настоящему.

– Кузиночка, ну что ты! Ну, не плачь! Вот же дура я какая, а? Ну кто, кто меня за язык тянул? – сокрушалась Варя, хлопоча около нее со стаканом воды и пытаясь каким-то образом всунуть его в Лизины руки. – Ты прости меня, Лизочка!

Они и не заметили, как тихо вошел в гостиную Лёня, уставший и измученный тяжелым днем, как долго стоял, наблюдая за этой удивительной и необычной картиной – Лиза плачет… Ему бы броситься да утешить-успокоить, а он не решался. Глаз не верил. И слух не слышал. Только сердце все больше и больше разрывалось, на нее глядя.

– Варь, чего тут у вас такое? – тихо тронул он за плечо Лизину кузину, и та вздрогнула, обернувшись.

Почувствовала его присутствие с собой рядом и Лиза. Быстро отняла она руки от залитого насквозь слезами лица, потянула их к нему в порыве и вдруг выговорила сквозь плач то, чего Варя в этот момент как раз менее всего ожидала услышать:

– Лёня, давай родим ребенка! Пусть он будет нашим третьим! Пусть будет брат или сестра у Бориса и Глеба! Варенька согласна быть нашей суррогатной матерью. Давай завтра же поедем в клинику, ладно? Я так хочу, Лёня…