Дом дневной, дом ночной
Шрифт:
А потом он вдруг очнулся в крошечной хате с узким высоким окном. Мочевой пузырь был переполнен, он сел на нарах и спустил ноги. У него мгновенно закружилось в голове, и под стопами он почувствовал мягкое, теплое прикосновение бараньей шкуры. Пасхалис осторожно встал и заглянул под кровать: нет ли там ночного горшка. В горнице не было ничего, кроме кровати, аналоя и коврика. Он завернулся в войлочное одеяло и выглянул наружу. Увидел широкий коридор с окнами с одной стороны, которые выходили прямо на отвесные скалы, и только тогда осознал, где он. Возле самой двери стояла выщербленная глиняная посудина; он втащил ее в горницу и облегчился. Когда возвратился на свое ложе, почувствовал себя счастливым. Воздух здесь был теплее, пахло совсем иначе. Его ступни помнили прикосновение бараньего меха.
Вечером
Монахиня внимательно заглянула ему в глаза. «Сколько тебе лет, сынок?» — спросила она. «Семнадцать, — ответил он и задержал ее ладонь. — Сестра, позвольте мне остаться здесь, покуда я не приду в себя», — попросил он и поцеловал ее сухую, горячую руку. Она чуть заметно улыбнулась и погладила его по бритой голове.
На следующий день его позвали в кухню те две старухи, что привиделись ему в горячечном бреду. Над деревянной лоханью с горячей водой клубился пар. «Омоешься, чтобы здесь вшей не развести», — промолвила старшая, с щеками, обвисшими, как пустая мошна. Она говорила, по-детски шепелявя, — то ли из-за отсутствия зубов, то ли оттого, что была родом с юга. Старухи мыли его, отвернув головы. Терли его тщедушное тело так, как некогда мать — настойчиво, но нежно, пока не покраснела кожа. Ему выдали длинную льняную рубаху, какую носили монахини, и на ноги кожаные башмачки. Сестры без слова проводили его в дом, в котором он, поверженный болезнью, лежал последние две недели.
С тех пор настоятельница навещала его ежедневно. Вставала над ним и пристально в него всматривалась. Ему невыносим был этот изучающий взгляд. Он был уверен, что она видит его насквозь, видит обман и притворство. Юноша отворачивал лицо к стене и ждал. Затем она обычно проверяла его пульс, и они вдвоем опускались на колени, чтобы прочитать «Радуйся, Мария» и молитву об исцелении больных. Когда она уходила, он прикрывал глаза и искал в воздухе ее запах. Но мать-настоятельница не пахла. Пасхалис думал также о том, что она красива, — высокая, хорошо сложенная, она казалась сильной и здоровой. Между передними зубами у нее была щель. Однажды вечером она пришла и с порога оповестила, чтобы он готовился в обратный путь. Она уже повернулась и взялась за дверную ручку, как вдруг Пасхалис бросился ей в ноги, ухватился за монашеское платье и прижался губами к ее стопам, обтянутым шерстяными носками. «Не отдавай меня туда, матушка!» — воскликнул он писклявым голосом. Она замерла, и только теперь инок ощутил ее запах — пыли, дыма и муки. Он прильнул к этому запаху, готовый на все. Наконец она склонилась к нему и подняла с колен.
Он поведал ей все, даже о Целестине. Рассказал о своем теле, которое не желало быть таким, каким было. А напоследок разрыдался, и слезы струились у него по лицу и впитывались в льняную рубаху. «Трудно постичь разумом все божье творение». — Она вздохнула и бросила на него взгляд, озарившийся странным блеском. Юноша не мог сдержать надрывных рыданий. Настоятельница вышла.
«Одно знаю. Ты не можешь здесь оставаться, — сказала она ему на рассвете, когда, не упредив, вошла в его келью после капитула. — Ты не женщина, у тебя физические признаки твоего пола… хотя их можно и сокрыть. Как мужчина ты здесь небезопасен и нежелаем». Пасхалис, еще не очнувшись от сна, с трудом схватывал то, что она говорила. «Но я молилась Пресвятой Деве, и она ниспослала мне Кюммернис». Пасхалис шепотом повторил это имя. Он ничего не понимал. Настоятельница велела ему встать. Он не сопротивлялся, когда она набросила ему на рубаху накидку, и пошел за ней по коридорам, меньшие из которых сменялись большими, потом сворачивали и превращались в галереи и лестницы; наконец они остановились у дверей часовенки, приткнувшейся к каменной стене одного из пустующих помещений. Монахиня перекрестилась, и Пасхалис машинально повторил этот жест. Они очутились в небольшой зале, которая освещалась маленькой лампадой, стоящей прямо на каменном полу. От ее скудного огонька монахиня зажгла другие свечи. Глаза инока осваивались
Весь алтарь состоял из огромной написанной маслом картины, на которой был изображен крест и распятое на нем тело. Пасхалиса что-то в ней вдруг привело в волнение и что-то вместе с тем показалось очень знакомым — складки платья, мягко ниспадающие на землю. Его взгляд приковали две гладкие и светлые женские груди, оказавшиеся на первом плане между распростертых рук; казалось, они занимали центральное место на полотне. Но было нечто еще более диковинное, нечто неприемлемое, и Пасхалиса бросило в дрожь — женское тело на кресте венчал лик Иисуса Христа, лицо мужчины с юношеской рыжеватой бородкой.
Пасхалис не понял того, что увидел, однако же невольно опустился на колени. Клацал зубами даже не из-за утреннего холода, но от ощущения, что перед ним создание, ему подобное, близкое, хотя явно неземное. Очи Христа смотрели на него мягко и с грустью, которая могла быть лишь оборотной стороной любви. В них не было ни страдания, ни боли.
Он обернулся к настоятельнице. Та улыбалась.
«Это Кюммернис. Мы называем ее также Печаль, впрочем, у нее много имен». «Это женщина», — тихо промолвил Пасхалис. «Она еще не святая, но мы верим, что когда-нибудь будет канонизирована. Пока ей дал благословение папа Клемент. Она жила более двух веков назад неподалеку отсюда, в Броумове. Была благонравна и красива. Все добивались ее руки, а она желала в супруги себе только Господа Нашего. Отец, заточив ее в темницу, пытался принудить к замужеству — вот тогда и случилось настоящее чудо. Наш Всемогущий, желая уберечь ее от утраты девственности и вознаградить ее непреклонность, даровал ей Свое лицо. — Монахиня неспешно осенила себя крестным знамением. — Рассвирепевший отец распял ее, и она приняла мученическую смерть, так же, как ее Возлюбленный. Мы выбрали Кюммернис в покровительницы нашего ордена, но нынешний папа запретил ей поклоняться, вот поэтому мы и держим ее здесь, взаперти, и верим, что святой отец изменит свое решение. А теперь идем отсюда, а то замерзнешь».
По пути она спросила его, сумеет ли он сохранить тайну. Он горячо заверил ее, что да. «А умеешь ли ты писать и читать?»
КУРЫ, ПЕТУХИ
Каждый год по весне Марта отправлялась в Новую Руду и покупала двух курочек и петушка. Она растила этих своих курочек, заботилась об их бессмысленном существовании, которое сводилось к многочасовому топтанию по огороженному пространству со взором, блуждающим между землей, на которой может найтись зерно, и небом, на котором может появиться ястреб. В курином мире внизу, под ногами, лежит жизнь, наверху, над головой, — смерть. Вечером Марта заводила всю компанию в курятник, а утром выпускала обратно. Давала им на старом противне для пирогов разваренный картофель, перемешанный с отрубями. Не так уж много забот у нее было с этими курами, зато каждый день — два яйца. Марта приносила мне иногда коробочку из-под сахара, а в ней яйца в перемазанной пометом скорлупе. Желток у них был восхитительно яркого цвета; глаза сами щурились от явного сходства с солнцем. Осенью Марта в один день собственноручно приканчивала всю куриную семейку.
Я этого не могла понять; в первый год даже не разговаривала с ней несколько дней и выбросила кости, которые она принесла моим сукам. В Марту, которая на протяжении всего лета не покупала мяса и питалась только овощами, должно быть, вселялся злой демон. Те ее куры становились совсем ручными, не боялись людей, склевывали с ладони крошки хлеба, глядели в глаза. Марта три дня подряд варила из них бульон, кости обгрызала до последней куриной жилки. С трудом верилось, что эта сухонькая старушка съедает за три дня три птичьи тушки.
Вот и теперь она подошла к окну и сказала:
— Я купила кур.
— Ясно, — буркнула я.
— Что ты делаешь? — спросила она примирительно.
— Я занята.
Марта помолчала с минуту. Я перезаписала файл.
— У тебя это отнимает много времени. — Я слышала, как она зашаркала в сторону террасы, сейчас поднимется по ступенькам. Слышала, как она очень тщательно вытирала обувь. Еще через минуту увидела ее сидящей в кухне за круглым столом. Она была в нелепой спортивной шапочке, улыбалась.