Дом дневной, дом ночной
Шрифт:
— Что с вами? — спросил он.
Она обернулась и встретилась с устремленным на нее любопытным взглядом. Ощутила его запах — табака, пыли и бумаги. Прижалась к этому запаху, и они постояли неподвижно несколько минут. Его руки поднялись вверх и на миг нерешительно замерли, а потом начали гладить ее по спине.
— А все-таки это ты, я нашла тебя, — прошептала она.
Он коснулся пальцем ее щеки и поцеловал.
— Ладно уж, так и быть.
Запустил пальцы в ее обесцвеченные волосы и присосался к губам.
Затем потянул ее на диван и принялся раздевать. Ей это не понравилось, было слишком грубо и не очень-то приятно, но пускай будет
— Ну и как ты меня слышала в том сне? — пробормотал он жарким шепотом.
— Ты говорил в моем ухе.
— В котором?
— В левом.
— Здесь? — спросил он и всунул язык ей в ухо.
Кристя крепко зажмурилась. Она уже не могла высвободиться. Слишком поздно. Он прижимал ее всей тяжестью тела, овладевал ею, познавал, проникал. Но она словно откуда-то знала, что именно так и должно быть, что сперва надо дать Амосу то, что ему полагается, чтобы потом суметь забрать его самого с собой и посадить перед домом, как растение, как большое дерево. Поэтому она поддалась этому чужому телу и даже неуклюже обняла его руками и включилась в ритм необычного танца.
— Черт бы тебя побрал, — сказал в конце мужчина и закурил сигарету.
Кристя оделась и села рядышком. Он налил водку в две стопки.
— Хорошо тебе было? — Бросил на нее короткий взгляд и выпил водку.
— Хорошо, — ответила она.
— Давай-ка спать.
— Сейчас?
— Завтра у тебя поезд.
— Я знаю.
— Надо завести будильник.
А. Мос поплелся в ванную. Кристя сидела неподвижно и рассматривала святилище Амоса. Стены были покрашены оранжевой краской, но в холодном свете люминесцентных ламп неприятно отливали синевой. Из-под отогнутого края соломенной циновки виднелся кусок стены, где краска сохранила ярко-оранжевый тон. Кристе показалось, что она светится, режет глаза. На окне висела пожелтевшая от табачного дыма занавеска, а справа стояла опустевшая мебельная стенка и пишущая машинка, из которой торчала «Ночь в Марьянде».
— Почему ты полюбил меня? — спросила она его, когда он вернулся. — Чем я отличаюсь от других?
— Долбанутая ты, ей-богу.
На нем снова была та же расходящаяся на груди полосатая пижама.
— Как это — долбанутая?
— Ненормальная. Крыша у тебя поехала.
Он налил себе еще водки и выпил залпом.
И сказал:
— Проехала полстраны, заявилась к незнакомому мужику. Рассказала ему свой сон и легла с ним в постель. Чего еще надо. Конечно, долбанутая.
— Почему ты меня обманываешь? Почему не сознаешься, что ты Амос и все обо мне знаешь?
— Никакой я не Амос. Меня зовут Анджей Мос.
— А Марьянд?
— Какой Марьянд?
— Ночь в Марьянде. Что такое Марьянд?
Он засмеялся и сел возле нее на стул.
— Это кабак на Рынке [4] . Там собирается всякая местная шантрапа и закладывает. Я написал об этом стихотворение. Знаю, что бездарное. Бывало и получше вирши кропал.
4
Рынок — центральная площадь старинной части польского города.
Она смотрела на него с недоверием.
Обратная дорога была наполнена грохотом дверей — стучали двери ночного поезда,
«Как это, ты не знаешь, куда я ездила?» — «Не знаю», — прозвучало в ответ. «Разве ты не путешествуешь вместе со мной?» Голос затих, Кристе показалось, это оттого, что ему почему-то стало стыдно. «Никогда не уходи так далеко», — промолвил голос через минуту. «Что по-твоему — далеко?» — разозлилась она. Видимо, его напугал ее тон, потому что он замолк, а Кристе пришлось проснуться.
После этого путешествия в Ченстохову все стало иным, не таким, как прежде. Улицы в Новой Руде высохли, их залило солнце. Девушки ставили на своих рабочих столах букетики форзиций. Облезал лак на ногтях, из-под обесцвеченных волос вылезли темные корни и гнали светлые концы вниз, к плечам. В полдень открывали большое окно в банковском зале, и через него врывался уличный гомон — детские голоса, потоки автомобильного гула, неожиданный торопливый перестук дамских шпилек, хлопанье голубиных крыльев. Приятно было выйти из банка после работы. Узкие улочки влекли к себе, хотелось пройтись по ним, заглянуть в лица прохожих, запомнить какой-нибудь особенно живописный дворик. Призывно манили кафе, окутанные дымом уютные уголки, полные любопытных взглядов и ленивых бесед. И еще: извечный кофе, завариваемый прямо в стаканах, позвякивание алюминиевых чайных ложек, похожее на перезвон бубенчиков.
В мае Кристина пошла к ясновидящему и спросила про свое будущее. Прорицатель составил ее гороскоп, а потом долго сосредоточивался с закрытыми глазами.
— Что ты хочешь узнать? — поинтересовался он.
— Что со мной будет, — ответила она, а он, должно быть, видел под опущенными веками бескрайние просторы, потому что его глазные яблоки двигались вправо-влево, как будто обозревали сокрытые внутри пейзажи.
Кристя закурила и стала ждать. Ясновидец увидел пепельного цвета долины, а в них следы городов и деревень, картина была неподвижной, мертвой, выжженной и с каждой минутой тускнела. Небо было оранжевое, низкое и легкое, как полог шатра. Ничто не двигалось, не было ни ветерка, никаких признаков жизни. Деревья напоминали каменные столбы, застывшие, как жена Лота. Ясновидцу казалось, что он слышит их легкое потрескивание. Не было там ни Кристи, ни его самого, вообще никого. Он не знал, что сказать. Почувствовал лишь спазм в животе от страха, что сейчас ему придется врать и придумывать.
— Никто не умирает раз и навсегда. Твоя душа будет являться сюда еще не единожды, пока не найдет то, что ищет, — изрек он, а потом, набрав в легкие побольше воздуха, добавил: — Ты выйдешь замуж и родишь ребенка. Он будет болеть, а ты будешь за ним ухаживать. Твой супруг будет намного старше тебя и оставит тебя вдовой. Твой ребенок покинет тебя, уедет далеко, быть может, за океан. Ты будешь очень старой, когда умрешь. Смерть принесет тебе радость.
Вот и все. Кристя не стала задерживаться, потому что и так все это знала. Напрасно потратила деньги. Могла бы на них купить кофточку букле салатового цвета, какие присылали в посылках из-за границы. Ночью она снова услышала голос Амоса. Он сказал: «Я люблю тебя. Ты необыкновенная».