Дом Евы
Шрифт:
– Мне съездить туда поговорить с ними?
– Нет, у меня все схвачено, – нервно отозвалась я.
Тетя хотела как лучше, но миссис Томас не понравится, если она приедет разбираться. И потом, миссис Томас не понять таких людей, как моя могучая тетя Мари с пистолетом и букмекерскими ставками, она бы при одном виде тети, наверное, в обморок упала. Такие люди, как тетя Мари и миссис Томас, обычно не пересекаются в жизни. Если тетя приедет заступаться за меня, миссис Томас только еще больше разозлится, а она и так уже обо мне низкого мнения. Надо просто принять наказание и жить дальше.
Подпевая Дайне Уошингтон, тетя Мари надела крахмальную белую мужскую рубашку, висевшую
– Как я выгляжу?
– Суперкруто.
Она усмехнулась.
– Хочешь меня догнать – учись что есть силы. С Пышкой я разберусь. Ты просто делай, что эти люди тебе говорят, и получи стипендию. – Я вытерла майонез с уголка губ. – А, и Шимми придет посмотреть под раковиной.
– Кто это – Шимми?
Я пошла за ней по коридору, вдыхая пряный запах одеколона, которым она попрыскала себе шею и запястья.
– Сын моего домохозяина. Нанять настоящего водопроводчика ему жадность не позволяет. Вечно посылает своего парня тут все чинить, и ничего толком не делается.
Когда тетя ушла, я закрыла дверь на цепочку, а пластинку с Дайной Уошингтон не стала выключать, чтобы не было одиноко. Инес не разрешала мне держать краски в доме. Говорила, мол, когда мое барахло везде валяется, это ее нервирует, но ее вообще все на свете нервировало, что меня касалось. Свои художественные припасы я держала у тети Мари в металлическом ведре. Я надела свой бежевый фартук с пятнами засохшей краски, потом заколола челку невидимками, чтобы не мешала.
Солнце теперь освещало другую сторону улицы, и в комнате стало сумрачно. Я дернула за проржавевший шнурок медного торшера, потом постелила себе под ноги старую простыню, чтобы не испортить пол. Мольбертом мне служили несколько деревяшек, которые нашла и сколотила тетя Мари. Краски стоили дорого, так что у меня было всего три основные – желтая, синяя и красная, но я научилась их смешивать так, чтобы получить почти любой нужный мне цвет.
Глядя на чистый холст и пытаясь решить, с чего начать, я чувствовала, как у меня расслабляются плечи. Так было всегда – рисовать для меня значило дышать свободно. Когда я брала в руки кисточку, все мои проблемы волшебным образом исчезали. Рисовать я начала примерно два года назад, после того как наставница из программы «Взлет» свозила нас в Филадельфийский колледж искусств на урок масляной живописи. Урок вела Луиза Клемент, молодая студентка-художница. Я никогда до тех пор не встречала негритянскую художницу, и меня привлекло то, как светится ее лицо, когда она говорит о своей работе. Когда Луиза принялась объяснять про теорию цвета и техники работы кистью, у большинства моих одноклассников взгляд остекленел от скуки, но я слушала очень внимательно. Через три часа занятия я нарисовала свою первую картину – пастельное изображение гибких ветвей дерева, которые тянутся к свету луны. Луиза так долго смотрела на мою картину, что меня прошиб пот – я решила, что, наверное, что-то сделала не так.
Потом она коснулась моего плеча и сказала:
– Искусство – это друг, к которому ты всегда сможешь вернуться. Оно всегда будет рядом, всегда подтвердит тебе, что ты действительно жива. Продолжай.
Когда мы стали собираться уходить, Луиза подарила мне холщовую сумку, в которой лежало несколько тюбиков краски, четыре кисти и три небольших холста.
Как правило, мой подход к живописи состоял в том, чтобы позволить кисти выплеснуть наружу то, что таилось в моем сердце, так что я опустила плоскую
Дайна Уошингтон пела «Я хочу, чтобы меня любили», и тут резкий стук в дверь привел меня в чувство.
– Кто там? – хрипло поинтересовалась я.
– Миз Мари, это Шимми.
Я вытерла руки о фартук и открыла дверь. За ней в свете флуоресцентных ламп в коридоре я увидела бледного парнишку с курчавыми темными волосами. Наши глаза встретились, и мне вдруг стало душно и жарко.
– Вы кто? – Он густо покраснел и не отрывал от меня своих изумрудно-зеленых глаз на две секунды дольше, чем того требовала вежливость.
– Руби. Мари моя тетя.
– А я Шимми Шапиро.
Я отошла в сторону, чтобы дать ему войти.
Пахло от него кедром и немножко картошкой – наверное, он ел ее на обед. Я почувствовала себя в испачканном фартуке настоящей неряхой и пожалела, что не оставила челку, чтоб прикрыть широкий лоб.
Он посмотрел на мой холст и краски, потом перевел взгляд на кухню.
– Вот эта раковина?
Я кивнула, он закатал рукава до локтей и поддернул повыше штанины комбинезона. Поставив на стол сумку с инструментами, он сел на пол, отодвинул самодельную шторку, прикрывавшую трубы, и достал из-за нее ведро. Я почувствовала запах отбеливателя и увидела бутылку с уксусом и небольшую фляжку, в которой наверняка был кукурузный ликер.
– Дайте мне тот фонарик, пожалуйста, – окликнул меня Шимми, не вынимая голову из-под раковины.
Я заметила фонарь, свисавший с его сумки, и отстегнула его. Когда Шимми взял фонарь, наши пальцы соприкоснулись.
– Вы художница?
Я нервно хихикнула.
– Да нет, вовсе нет.
Он еще повозился под раковиной, потом вылез и сел.
– Починили?
– Нет, у меня нет нужных инструментов. – Он снял перчатки и вытер пот со лба. – Можно мне воды?
Какую бы чашку я ни брала, все они были либо выцветшие, либо со щербинками, а я не хотела позориться перед этим белым парнем. Я выбрала свою жестяную кружку со вмятиной возле ручки.
Он прислонился к раковине и неспешно принялся пить, разглядывая мою доморощенную студию в углу.
– А по-моему, художница. Что вы рисуете?
Я опустила взгляд на собственные босые ноги. На большом пальце розовый лак облупился, и я прикрыла его другой ногой.
– Да ничего особенного, просто время убиваю.
– Можно посмотреть?
Обычно я не показывала свои картины никому, кроме тети Мари, но что-то было такое в том, как Шимми спросил, – какая-то теплота, которая прогнала часть горечи от всего ужасного, что сегодня со мной случилось. Я смущенно повернула мольберт в его сторону. Он подошел поближе, потом подпер рукой подбородок и принялся изучать картину, будто в музее.
– Красиво, но мрачно. Что вас так опечалило? – Шимми уставился на меня своими глубокими зелеными глазами. Вид у него был задумчивый, и его явно интересовал мой ответ.
– Кто сказал, что меня что-то опечалило?
– Контраст цветов вот тут и тут.
– Вы что, художественный критик? – Я развернула мольберт прочь от него.
– Нет, но я занимался немного в художественном музее. И я знаю, что мне ваша картина нравится.
Я не привыкла к комплиментам. Он с таким вниманием отнесся к моей работе, а я отвернула от него мольберт, как-то глупо вышло. Я опустила руки и позволила Шимми смотреть на картину. Он снова ее оглядел.