Дом и дорога
Шрифт:
Как-то я обронил фразу по-английски. Аверин тут же меня поправил. Я начал спорить.
— Что ты, — мягко сказал Олег. — Англичане так не говорят. Вот в Портсмуте...
Я заглянул в словарь. Не знаю, как говорят в Портсмуте, но мое произношение не должно было оскорбить английский слух. С тех пор меня постоянно подмывало схватиться с Авериным. Очень уж он был уверен в себе, неуязвим. Однажды речь зашла о польском фильме. Я видел этот фильм, знал роман, по которому он был снят. Я понял, мой час настал, и развернул знамена. Я сыпал именами режиссеров, названиями фильмов,
Мы играем в шахматы, покуриваем. В общем, неплохо проводим время. Меня только угнетает однообразие эндшпилей: я всегда проигрываю. Вот и сейчас на королевском фланге какая-то безобразная толчея, паника. Я говорю свое привычное «сдаюсь», и мы бросаем шахматы.
В каюте Аверина (он делит ее с боцманом) я не нахожу среди книг ни шпионских романов, ни морских историй. Зато много поэтических сборников. Целая полка над кроватью. Он эту полку таскает за собой по всему свету. На столе раскрытый том Фета.
— Да, — роняет Олег, перехватив мой взгляд. — Фет. Что-то говорили о нем в школе, уж и не помню. А вот открыл — такая красота! Послушай.
Я помню, отроком я был еще; пора Была туманная, сирень в слезах дрожала; В тот день лежала мать больна, и со двора Подруга игр моих надолго уезжала.Мы выходим на палубу.
— Смотри! — Аверин берет меня за руку. — Гости.
Через фальшборт лезут низкорослые смуглые люди в оленьих одеждах, резиновых сапогах и с болгарскими сигаретами в зубах. У одного на шее болтается транзистор. Он, видно, с ним никогда не расстается, меломан.
— Капитана, капитана, — лопочут ненцы и улыбаются сморщенными личиками.
— Сейчас, парни. — Аверин тоже улыбается. — Сейчас доложу. Будет вам капитана.
Штиль. Белая ночь. По планширю разгуливает пуночка.
Вода у борта темная, тяжелая. Ближе к горизонту она приобретает холодный металлический оттенок и сливается с небом, таким же серым и холодным.
Тихо.
Перегнувшись через борт, я смотрю, как уезжают ненцы.
Марре-Сале
В полдень мы стали на якорь и уже собирались спустить на воду понтон, как прилетел ледовый разведчик. На нас двигалось ледяное поле. «Мста» снялась с якоря и около пяти часов дрейфовала.
Вездеход, два мотобота системы «Дори» (их попросту зовут дорами) и плашкоут — металлический понтон — вот хозяйство, которым заведуют Тухватуллин и Сенин. Сейчас они снова гоняют двигатели. На палубе голубой чад, запах гари.
— Порядок! — кричит Тухватуллин и скалит прокуренные зубы. Черненький такой, ухватистый мужичок. Сенин — рыхлый блондин с широким лицом и плоскими волосами. Он сидит на дне доры, ковыряется в моторе, сопит. Что-то там у него заколодило.
Тухватуллин и Сенин —
Правда, маялись они недолго. Увидев, как плашкоут болтается на волне, кто-то окрестил его б а л а л а й к о й. С тех пор плашкоут иначе не называли.
Когда «Мста» снова подошла к берегу, полярной станции уже не было видно: над водой стлался плотный туман.
Мы спустили плашкоут и начали выгружать из трюмов бочки с соляром. Тут появилась первая льдина. Она вынырнула из-за носа «Мсты» и пошла на понтон. Его оттащили, дали льдине пройти, снова привалили к борту.
А льдины все шли и шли. Они выплывали из сырой мглы, клубившейся над водой, глухо ударяли о форштевень, медленно погружались, потом всплывали, с них текла вода, они сипели, скребли о борт. Если ребята не успевали заметить их, льдины напоминали о себе тупыми ударами. Тогда на судне стравливали конец, а там внизу, на понтоне, хватались за багры.
— Начинается Арктика, язви ее душу, — весело говорит Кадушин, а по лицу — какая-то тень. Воспоминание, что ли? Опыт? Знание этой самой Арктики? Он ведь здесь чуть ли не в десятый раз.
Становлюсь грузчиком
Я навел ведро мыльной воды. Пора начинать уборку, но мне не хочется уходить с палубы. Вот-вот должна показаться дора. На мостике включили прожектор. Орет в тумане тифон.
Ребята поднимаются на борт продрогшие до костей, в сырой одежде, отвороты сапог у них подняты и блестят. Лица у всех серые, осунувшиеся, а глаза — странные, подведенные, как у цирковых клоунов: ночью выгружали уголь.
Я вожу шваброй у капитанских дверей и вдруг слышу... Что же я такое слышу, что сердце у меня начинает прыгать?
— Вы только послушайте: он замешкался! Не надо рот разевать. Это Арктика, — рычит капитан, — она шуток не шутит. Запомни, Творогов! Замешкался он... Я не хочу из-за вас, вахлаков, лезть за решетку. У нас впереди еще семь станций... — Пауза. — Кто у нас уборщик? — Второй штурман называет мою фамилию. — Студент? Какой еще студент? А-а... Вот тоже дал бог работничков! Ладно, поставьте его в смену первого помощника.
Его... Меня, то есть. Ведь это обо мне речь! Ведь это я теперь грузчик. Ах ты, боже мой! Это значит, теперь я буду вставать вместе со всеми, вместе со всеми буду уезжать на берег, а потом возвращаться. Теперь я буду ворчать, если в душевой не окажется мыла.
Лева Творогов допустил оплошность, упав с понтона. И хоть не дело радоваться бедам ближнего, но как тут было не ликовать.
Мы стоим на понтоне, который следом за дорой выбирается в море.
В воздухе холодная морось. На берег идет накат. Желтые волны несутся вдоль отмелей и с шипением разбегаются по песку.