Дом и дорога
Шрифт:
Лагерь скрывается за холмами, машина начинает нырять на выбитой дороге.
— Эй! — кричит Олег. — Осторожней! Моя лодыжка.
— Подумаешь, голубая кость! — смеются девочки.
— Голубой кости лодыжка, — довольный, декламирует Олег.
— Какой размер? — спрашивает Андрей.
— Сорок четвертый.
— Я не о мослах.
— Минуту. Го-лу-бой ко-сти ло-дыжка... Анапест.
— Нет.
— Нет? Не важно. А вот мы с Сергеем видели в автобусе такую надпись... — Олег скандирует, закатив глаза: — «Дверь открывает шофер на основной остановке...» Это же Гомер!
— Да, — быстро отвечает Сережа. Он подпрыгивает на скамье и валится на меня.
Черт! Деревянная у него нога, что ли!
— Прости, пожалуйста!
— Ладно, Сергей.
— Прости, ради бога. Я нечаянно.
— Перестань! — морщится Андрей — Ты хочешь, чтобы человек еще и молчал, когда ему дробят пальцы на ногах.
— Простите.
— Отрава, а не человек! — Андрей поворачивается ко мне. — Не обращай внимания. Сережа у нас даже перед Геком извиняется.
Это я и сам успел заметить. Вечно погруженный в размышления, рассеянный, Сережа часто попадал впросак и постоянно извинялся. Он был неловок, его, видать, никогда не покидало чувство вины, и он всеми способами старался загладить свои промахи. Ребят это раздражало. А мне нравилась его вежливость, его порывистая готовность откликнуться на любую просьбу. Сегодня ночью, когда мы болтали с Олегом, Сережа вдруг проснулся. «Вам, наверное, нужны спички?» — «Спи», — сказал Олег. «Простите. Мне показалось, вам нужны спички. Но я не курю».
Пыльная дорога петляет среди колючих зарослей. Загон для овец, развалины кишлака, шест с выгоревшими на солнце лоскутками на мусульманской могиле. Из-под колес взлетают хохлатые степные жаворонки. Тощие лисицы лениво отбегают, останавливаются среди колючек и долго смотрят нам вслед. У них желто-серый, под цвет пустыни, мех, и они совсем не похожи на своих сестер из русских сказок.
Машина сбавляет ход: на дороге отара. Пыль столбом, блеяние овец, крики пастухов. Свирепые псы с лаем бросаются за нами, когда машина трогается.
Время и ветры сделали свое дело — курганы почти сровнялись с землей. Сначала они казались нам беспорядочным скоплением замшелых камней, но теперь по рисунку выкладки мы научились находить могильные ограды.
Андрей с Борисом расшвыряли камни и взялись за лопаты, а мы с Олегом все еще ползаем на коленях, зачищаем выкладку. Нам не терпится копать.
— Энтузиазм новичков, — бросает лаборант Алина. — Посмотрите, какая интересная выкладка! — Они с художницей снимают план кургана. — Не спешите. После обеда уберем камни, сделаем горизонтальную зачистку... Вот выйдем на могилу, тогда и прирежемся.
«Выйдем на могилу», «прирежемся» — нам это уже не кажется тарабарщиной.
— У нас пустая могила, — говорит Андрей. — Видать, первыми археологами были грабители. Мы уже начали второй курган. А вы все японские садики устраиваете, копуши?
Действительно, группа камней на песке напоминает «сухой» дзэнский сад. В нынешнем рисунке «сада» угадывается нарушенный временем порядок, какой-то загадочный канон.
— Вы роете как вульгарные кладоискатели, — роняет Олег.
— А ты прикидываешься любителем археологии.
— У нас все по науке. Видите,
Алина при этих словах улыбается.
Дорога в лагерь.
Пыль, те же жаворонки, те же лисы.
Гремит под колесами дощатый настил моста через Чашму. Нас встречает Гек. Высунув язык, он бежит за машиной.
Купание. Ужин.
Незаметно наступает вечер. Небо играет, его краски прозрачны, слабы, летучи. Это тот переходный час, который отделяет день от вечера и, как утверждает Борис, имеет в некоторых языках специальное название. Воздух прозрачный. Кажется, стены Аруктау придвинулись к самой границе лагеря. Как быстро здесь меняется освещение! Солнце скатилось за вершины гор, и теперь, густо-синие, почти черные, плоские, как декорации, они четко вырезаны на фоне неба.
Над темнеющей землей повисает стрекот цикад. Может быть, это результат усиленного чтения фантастики, но когда я слышу их, мне представляется таинственная цивилизация крохотных металлических созданий.
— Странно, — произнес Борис — Пустыня, горы, цикады... Все впервые. И — ничего! Никаких эмоций. В нас, вероятно, есть какой-то сильный внутренний фон, который подавляет внешние картины.
— Да, — подхватывает Андрей, — я тоже об этом подумал. Что-то есть. Какое-то изначальное чувство горожанина или опыт, который не позволяет нам искренне радоваться, всерьез воспринимать эти красоты.
— Изначальное чувство! — презрительно фыркает Олег. — Старички! Это не вы, это природа вами пренебрегает. — Олег поводит плечами, делает глубокий вдох. — Да посмотрите вы, луна какая! Совершенно сумасшедшая луна!
Прошлым летом Андрей грозился приехать ко мне, а потом неожиданно прислал письмо с Курил.
«Живу на острове Кунашир, — писал он, — на берегу залива Измены. Глупая многозначительность! (Это по поводу предполагавшегося заезда к тебе.) Был на Сахалине, и он меня ничем не поразил. Обещали тут некий гигантизм в природе, но мною в этом плане замечены пока только гигантского размера пирожки с капустой и таковые же цены. Ну еще несколько экзотических слов да пресловутая черемша, которую я, наверное, смог бы отведать и у тебя в гостях. Честное слово, дома экзотики в сто раз больше. А острова? Как водится, «вставали из моря». Короче, я еще раз убедился, что всю эту природу создал сентиментальный старикан Бог, чтобы, когда его попросят на пенсию, можно было рассматривать открыточки, покрытые голубым глянцем. И мы, дурачишки, туда же! А чего глаза пялить? Наши открыточки в нас самих...»
Андрея, конечно, легко поймать на слове: чего, мол, тогда тебе дома не сидится. Но я его понимаю. Он усвоил этот насмешливый тон из чувства самосохранения — боялся проглядеть, не увидеть с в о е. Слишком острым, слишком заинтересованным было его отношение к тому, что мы называем пейзажем. Он опасался шаблонных эмоций, лирических излияний; восторгов. Всюду ему мерещилась «литература». В самом деле, ведь захватанными бывают не только вещи, но и ландшафты, которые нам как будто не принадлежат. Мне хочется увидеть землю такой, сказал Андрей однажды, какой видели ее в те времена, когда она была еще новой.