Дом и корабль
Шрифт:
Но девка не пропала. Она поступила на работу. Каждое утро она пересекала двор, очень пряменькая, стремительная, всем своим видом отвергая любую попытку остановить ее, чтобы порасспросить и посочувствовать. Сочувствовать во дворе любили. И не только добрые, душевные женщины, вроде Козюриной и дворничихи Камалетдиновой, но и такие жесткие, самовлюбленные люди, как Мария Венедиктовна. Она любила говорить: «Бедная Надежда Ивановна, ей совершенно нечего надеть». Или: «Бедная Анна Васильевна, что только она переносит от своего благоверного…» — и в эти минуты добрела от сознания, что у нее, слава богу, есть что надеть и ей не приходится, как бедной Анне Васильевне, ничего переносить от своего
«Муська верхняя» изрекла:
— Девка хорошенькая. Жаль, что пойдет по рукам.
Некоторые с ней соглашались.
Но Тамара опять обманула ожидания. Она не только не пошла по рукам, но очень холодно и решительно пресекала всякие попытки ухаживания. Вероятно, именно неважная репутация матери породила это суровое целомудрие.
— Деревянная какая-то. Видать, в монашенки пойдет, — заговорили во дворе обиженные кавалеры.
Но Тамара и тут лишила двор радости сбывшегося пророчества. Через год самостоятельной жизни Тамара вышла замуж.
Никто не видел, как будущий супруг провожал свою невесту до ворот, никто — кроме Кречетовых и Кати — не подозревал о существовании этого человека до того самого дня, когда Николай Эрастович Латников перевез свою мебель и книги в комнату Тамары, где и был вскоре прописан «на постоянно», как ее законный муж. Лена, секретарь домоуправления, своими глазами видела справку райзагса. Николай Эрастович был уже тогда не слишком молодым, лет сорока, человеком, очень благопристойной и интеллигентной внешности. Три десятка глаз, следивших за ним из всех дворовых бойниц и амбразур, сразу установили, что муж Тамары не красавец, но вежлив и очень опрятен, не богат, но занимает прочное положение и получает приличную зарплату. Вскоре подоспели новые справки, и Лена торжественно сообщила, что муж Тамары имеет высшее образование и работает старшим научным сотрудником в том же самом Водопроводном институте, где работала Тамара.
Тамара представила мужа соседям, Кречетовой и Кате. Ожидали свадьбы, пиршества и привычно обманулись. Мария Венедиктовна качала головой:
— Староват. И вообще старомодный какой-то. Вот увидите, теперь-то она развернется…
Нужно ли объяснять, что Тамара не развернулась? На ее лице нельзя было заметить того сияния, которое появляется у очень влюбленных и очень счастливых женщин, но женой она стала образцовой. Было что-то трогательно-забавное и в то же время чуточку мещанское в ее почтении к своему новому положению замужней дамы. Она гордилась мужем, его образованностью и деликатными манерами и не стремилась властвовать в семье. Может быть, именно потому, что она выросла без отца, ей нравилось, что ее муж не мальчишка, а солидный человек, которому не стыдно подчиниться. И она в самом деле заметно подпала под влияние мужа, его мнений и вкусов. Бывает и так, что сильный характер сознательно подчиняет себя более слабому, но это подчинение редко бывает прочным. В первый же день войны возникла трещина, которая с катастрофической быстротой переросла в разрыв. Оказалось, что Николай Эрастович — патологический трус, известие о том, что Гитлер перешел границу, сшибло его с ног, и он уже не мог подняться. Сначала он мучительна боялся отправки на фронт. Выяснилось, что он не подлежит призыву. Тогда он стал мучительно бояться осады, прорыва, вторжения. Он боялся воздушных налетов и отказывался лезть на крышу. Когда начался артиллерийский обстрел города, он боялся снарядов
В глазах Тамары трус не был ни мужчиной, ни человеком. Почти брезгливо она следила за тем, как почтенного вида немолодой интеллигент, с исполненными достоинства манерами и корректной неторопливой речью, на глазах превращался в неопрятного, суетливого и многословного старика, одержимого единственной всепоглощающей маниакальной идеей — выжить, сохраниться. Тамаре было доступно чувство жалости, и она жалела мужа. Но жалость разрушала уважение и привязанность, которые она принимала за любовь. Любви же она еще не знала.
Глава четвертая
Прошло три дня после вскрытия рундуков. Туровцев брился, когда в дверь постучали. Так барабанить мог только один человек — Саша Веретенников. Не дожидаясь ответа, он ворвался в каюту, маленький, курносый, воинственный.
— Здорово, старпом! — гаркнул Саша, сунув Туровцеву железную ладошку. — Новости слыхал?
Строго говоря, Митя не был старпомом, старшие помощники бывают только на тех кораблях, где помощников два. Но Саша не придавал значения формальностям.
— Ни черта ты, Спящая, не знаешь! — закричал он в восторге, любуясь Митиной растерянностью. — Борис вернулся.
Никакого Бориса Митя не ждал, но не осмелился в этом признаться.
— Откуда? — спросил он осторожно.
Веретенников захохотал.
— С того света.
— С того света? — переспросил Митя, все еще не понимая, но уже волнуясь. — Какой Борис?
— Как — какой? Борис Кондратьев. Туго соображаешь, старпом.
— Двести вторая?!
— Точно так. Стоит у пирса в Кронштадте. Цела, невредима и с боевым успехом. Танкер, тысяч на восемь.
— Нет, ты врешь…
Митя сразу охрип, — так было всегда, когда он волновался. Пришлось откашляться, чтобы прочистить горло.
— Слушай, Сашка, — сказал он слабым голосом. — Скажи, пожалуйста…
— Что?
— Ну, а этот самый, как его?..
— Кто?
— Брось, — взмолился Митя, — я же серьезно.
— И я серьезно. У тебя замедленная реакция. Для стрельбы торпедами — последнее дело. Кто этот самый?
— Ну, этот… Горбунов.
— Что Горбунов?
— Он тоже вернулся?
Веретенников внимательно посмотрел на приятеля.
— Тебе надо лечиться, старпом. Фосфорное голодание. — Он больно ткнул Туровцева пальцем в лоб. — Так вот, советую сделать оргвыводы. А для начала выдать к обеду из своих тайников по двести мочегонного типа портвейн. Не вздумай жилить, убьем.
Не успел Веретенников перешагнуть комингс, как загудел и замигал своим единственным красным глазом корабельный телефон. Судя по энергии, проявленной коммутатором, звонил командир плавбазы. Вместо того чтобы взять трубку, Митя стер с лица мыло, застегнул крючки на вороте кителя и понесся к Ходунову.
Веретенников сказал чистую правду, Митя понял это по тому, как его принял Ходунов.
— Слыхал? — спросил он, прежде чем Туровцев раскрыл рот. — Садись.
Командир пододвинул помощнику тяжелое кресло — сам он сидел, по обыкновению, на койке. Его красное лицо сияло.
— Каков орел! — сказал командир и подмигнул. Туровцев не сразу сообразил, что речь идет о Кондратьеве, у него не выходил из головы Горбунов. — А, помощник? Вот то-то и оно! Поторопились отпевать. «Все сроки вышли», — передразнил он кого-то. — Ха! Для кого вышли, а для Борьки Кондратьева не вышли. Нет, ты подумай: через минные поля; харчи, вода, горючее — все под метелку, а лодку привел, да еще транспортишко трахнул. Четыре тысячи регистровых брутто-тонн! Тоже на улице не валяется.