Дом имени Карла и Розы
Шрифт:
Варя не велела ни с кем разговаривать:
— Ни с какими феями!
И предупредила, что тут, на Сухаревке, еще побольше нечисти, чем на вокзале, — так и шныряют мошенники и дезертиры. Про дезертиров даже плакат висел на башне: «Митька-бегунец». Но Ася остерегалась не столько бегунцов, сколько мальчишек. Сухаревка полна ими. Сироты ли они, круглые ли? Только все они оборванцы, и все обзываются так, что их бы повыгоняли из любой школы, даже из теперешней. Продают они ириски, какой-то сногсшибательный табак и папиросы, рассыпные-рассыпные!.. И все, наверное, сплошное жулье!
Мальчишки уплетали кашу, а Ася, глотая слюнки, приняла решение: если фабрика перестанет давать нитки, Ася начнет торговать ирисками. Повесит на шею лоток и огребет кучу совзнаков! Стыдно не будет… Ведьма ей правильно сказала: «Выучат люди».
Пусть учат! Даже мама, когда папу забрали на войну, говорила: «Надо очерстветь! Кто очерствел, тем легче».
Ася старается очерстветь. Это не всегда удается. В прошлое воскресенье они с Варей тоже вышли из дому, и тоже кругом толпились люди. Но иные, совсем не такие. Это называлось митинг. Какие-то кровавые палачи убили в Германии двух коммунистов: Карла Либкнехта и Розу Люксембург. Были траурные знамена и музыка, от которой сжималось сердце. Совсем было не то настроение, что на Сухаревке…
А сейчас, дома, какое у Аси настроение? Никакого! Ее дело — стучать косариком да горланить куплет, что выкрикивал сегодня один из маленьких торгашей:
Спички шведские, Головки советские! Две минуты трения, Пять минут терпения.Терпение-то требуется! Варя и сегодня намучилась, пока разожгла печурку. Зато теперь суп клокочет вовсю, душистый, необыкновенный…
Ася бормочет под нос: «Стол накрыт, суп кипит. Кто войдет, будет сыт». И хитро улыбается оттого, что знает: к ним никто не войдет, они все поедят сами. Полкастрюли сейчас, полкастрюли — завтра. Варя уже накрыла на стол так аккуратно, словно они к обеду ждут Андрея.
Вдруг раздался стук. Неужели почтальон? Прошлое письмо от Андрея тоже пришло в воскресенье. Ася открыла сама. Варя возилась на кухне.
Но кто это?! Что за странная тетка? Высокая, в больших сапогах…
Вошедшая громко спросила:
— Шашкина Варвара здесь проживает?
Почтальоном она не могла быть потому, что с ней был ребенок. Не то мальчишка, не то девчонка, какой-то заморыш, укутанный, словно грудной. Ася встревожилась: «Гости! Придется ставить на стол еще две тарелки». Варя выбежала из кухни.
— Татьяна Филипповна? — И стала вытирать руки.
— Пришла непрошеная, — сказала та.
— Вам кто мой адрес сообщил?
— Адрес? — Дедусенко сняла шапку-ушанку, провела гребнем по светлым волосам, прищурилась. —
Асю покоробило от этого «как-никак». А Варя и вовсе стала пунцовой.
Запах баранины подтвердил подозрения Татьяны, но присутствие детей удержало ее от замечания. Даже на фабрике она не стала затевать с Варей неприятного разговора. Зная свою привычку действовать наотмашь, дождалась воскресенья и пришла выяснить свои сомнения с глазу на глаз. Кроме всего, хотелось убедиться, что у Вари действительно на руках ребенок.
Варя это поняла. Пока Дедусенко стаскивала с Шурика башлык, она, несмотря на сопротивление Аси, быстро обнажила ее больной локоть.
— Видите, — бормотала она. — От недостатка питания…
Татьяна, взглянув на незаживающую ранку, помогла смущенной девочке натянуть рукав платья и пальто, затем обратилась к Варе:
— Где бы нам с тобой поговорить?
Чтобы Шурик не слишком заглядывался на кастрюлю, из-под крышки которой аппетитно выбивался пар, Дедусенко резко повернула его стул от печки к книжному шкафу, сказала Асе:
— Займи его, пожалуйста, хоть книжку сунь.
Дети остались одни. Полная неясной тревоги, Ася спросила:
— У тебя мама очень строгая?
Шурик вздохнул:
— Теперь строгая, как пошла работать. Ругается, что я хулиганом стал…
Взрослые вошли в детскую, сели в молчании возле столика, на котором, освещенный заходящим солнцем, весь в грязных потеках, стоял глобус. Татьяна долго разглядывала западное полушарие, наконец, не глядя на Варю, вымолвила:
— Не ожидала я от тебя… Мне казалось, что ты хороший товарищ.
В цехе швей-мотористок Дедусенко и Шашкина сидели друг против друга, разделенные лишь лотком — вместилищем готовой продукции, тянущимся во всю длину стола. Когда рука кидала в лоток простроченную наволочку для госпиталя либо пару солдатских кальсон, глаза невольно взглядывали на соседку напротив.
Немец Герлах, владея фабрикой, хитроумно упрятывал все катушки в круглые железные коробки; на двенадцати стерженьках умещалось двенадцать катушек; пломбу в коробке вскрывали тогда, когда с последней катушки сбегала вся нитка. Многое изменилось на фабрике за год; не изменились лишь железные коробки, в которых катушки томятся, как узницы. Попробуй выпусти их, если по карточкам давно не дают ниток.
Варины проделки не остались тайной для Татьяны.
— Все отматывают… — пробормотала Варя.
Ни для кого не секрет, что то одна, то другая притащит из дому шпульку, перемотает себе немного ниток. Белых, если надо починить белье, черных, если порвалось пальто.
— Отматывают, — ответила Татьяна, — да не так, как ты, не хитри, Варя, со мной…
Варя чуть не напомнила, как совсем недавно та же Татьяна Филипповна смеялась ее, Варькиной, хитрости. Вышла задержка из-за закройного цеха, и Варя, развлекая соседок, изображала, как ловко она надувала мадам Пепельницкую, бегая по ее поручениям. Варя, конечно, прихвастнула, потому что надуть хозяйку было почти невозможно, но все очень смеялись, а Дедусенко даже сказала, что Шашкиной надо идти в артистки.