Дом Кёко
Шрифт:
«Однако, — размышляла Кёко, — ведь и он человек из плоти и крови». До сих пор она не думала об этом, но ведь так и есть. Презирая в душе возможные обстоятельства, Кёко не могла отрицать то очевидное, что существовало у неё перед глазами. Когда-то Сэйитиро назвал её женщиной, «которая решительно не может жить в настоящем». Но сейчас перед Кёко предстали два пугающих образа — настоящее время и раскаяние, и она чувствовала, что должна выбрать одно из двух.
«Но я не смогу выбрать, — подумала она, когда взяла себя в руки и приободрилась. — Моё кредо — не выбирать определённого человека, а потому так ли уж необходимо
— Припудри немного под глазами, — вставила Хироко.
Кёко обычно ценила дружеское участие, но давать ей советы по поводу косметики — это уж слишком.
— Хочешь сказать, что у меня круги под глазами? А у тебя их нет? — парировала она.
Масако, угрюмо шаркая, вернулась в комнату. Она надела отцовский пиджак, который доходил ей до колен, повязала на шею галстук. Это вызвало дружный смех.
Масако же, не улыбнувшись, с достоинством подошла к Осаму и, подражая отцу, произнесла:
— Ладно, Осаму, одолжу тебе свой пиджак и галстук, но пользуйся аккуратно.
Тамико громко похвалила цвет пиджака и гармонировавший с ним по цвету галстук.
Пока Осаму завязывал галстук и надевал пиджак, Масако сидела на ковре и внимательно за ним следила. Ребёнок бессилен, не всё ему доступно, но один непростительный поступок торжественно, как некая церемония, совершался у неё на глазах, и она за этим наблюдала. Масако была довольна, почти восхищалась собой, делая милые, наивные, без намёка на критику глаза.
Глава третья
В осенней выставке Нацуо, как прошедший в прошлом году специальный отбор, мог участвовать без предварительного рассмотрения работ, но материал никак не определялся. С лета он постоянно держал это в уме, но пока не нашёл ничего, чтобы сказать: «Вот оно». Душа до краёв полна добычи с охоты его богатого восприятия. Много вещей, поражённых стрелой этого восприятия, было в голландских натюрмортах: тушки фазанов и горных голубей, спелые плоды рядом — всё громоздилось горой, налезая друг на друга под лучами заходящего солнца. Или, быть может, урожай слишком обилен, поэтому главного не определить?
Как-то в июле Нацуо, пребывая в меланхолии, которая преследовала его всё сильнее, взял альбом для зарисовок и сел в машину. Он решил двинуться в Тама, в храм Дзиндайдзи.
Солнце уже клонилось к закату, деревья отбрасывали длинные тени. Когда он выехал на дорогу к старой водяной мельнице, в глаза бросилась вода, отражённым светом мерцавшая в сумраке под деревьями. Вскоре там, где деревья росли особенно густо, на вершине каменной лестницы, показались красные ворота храма Дзиндайдзи, построенного в эпоху Муромати. [20] Нацуо остановил машину.
20
Муромати — по японскому летосчислению период 1336–1573 годов, когда ставка верховного военного правителя — сёгуна — находилась в Муромати.
На другой стороне прозрачного источника устроили пикник ученики
Нацуо слегка наклонил голову перед воротами и устремился по дороге в гору. Дорога огибала заросший ряской и лотосами пруд Бэйтэн, поворачивала вправо у старого чайного домика, где торговали поделками из корней дерева, а потом шла вверх. На крутом холме, охраняемом стройными криптомериями, кроме него, никого не было. Поднимаясь в гору, Нацуо свистел в глиняную свистульку. Звук исчезал в глубине зарослей, и Нацуо казалось, что сам он похож на одинокую птицу.
Ближе к вершине склон стал более пологим, редкий лесок красных сосен пронзали косые лучи заходящего солнца. Раздался громкий весёлый смех. На склоне между соснами несколько школьников исполняли головокружительные трюки на велосипедах. Их крики были под стать сверканию серебра — так мерцали под лучами клонившегося к западу солнца спицы велосипедных колёс. Нацуо хотел открыть альбом, но передумал. Для этого надо было сделать слишком много движений.
Вскоре подростки на велосипедах промчались вниз под гору и скрылись.
Шагая внутри этого ранее не виденного им пейзажа, Нацуо испытывал чувства, похожие на состояние, когда голова после бессонной ночи удивительно ясная и в ней один за другим возникают чёткие образы. Но дело не доходит до того, чтобы они, сплетясь и сгущаясь, сложились в цельную картину. Многие образы бессмысленными обрывками уходят в прошлое, порой в блестяще завершённой картине возникают изгибы, отклонения, она пролетает перед глазами, и полностью её не охватишь — этим и кончается. Все видения в большинстве своём — лишь цепь промелькнувших мимо обрывков.
Однако в видении, как в свитке, есть начало и конец. Если уподобить движения души, направленные к видению, с приготовлением ко сну, это выглядит так: в голове проясняется, образы забавно перемежаются, всё вроде бы противится дрёме, но подобно тому, как с некоего момента начинается погружение в сон, в видение тоже погружаешься неожиданно. Художник видит пейзаж глазами, и чем чаще смотрит на него, тем отчётливее видит. Однако эта чёткость примерно такая же, что и во сне, который вдруг напал на человека.
Нацуо, двигаясь по сосновому редколесью, знал, что подобное мгновение его ещё не посетило.
За леском открылась яркая свежесть огромного луга. Пока он через мрачный лес поднимался в гору, ему и в голову не приходило, что на вершине перед ним раскинется такой ровный, широкий пейзаж. С луга он между мрачным лесом, оставшимся за спиной, и цепью таких же рощ на горизонте видел ровные поля и сады: ничто не заслоняло их, кроме воздушной линии электропередач, наклонно пересекавшей простор вдали. Свет, довольно слабый в лесу, обильным потоком изливался на равнину. Лучи заходящего солнца падали чуть косо, а трава с полей, наоборот, будто бы изнутри выбрасывала свет. Кроме нескольких человек, работавших на дальнем поле, на глаза не попалось ни души.