Дом Кёко

Мисима Юкио

Ты, наверное, можешь себе это представить, но я всюду ходил с простодушным видом. Я радовался, что у общества отобрали дезодорант и оно теперь испускает присущую ему вонь. Этот запах, запах ненависти, ревности, вражды, я люблю так же, как ты любишь духи. Более того, когда я стал объектом их ненависти и ревности, то понял, что они ничего не стоят. Ведь я лишь играю чужую роль, роль „человека, делающего карьеру“, роль объекта их ревности.

Прошло довольно много времени с тех пор, как идея крушения мира, про которую я всегда говорю, превратила меня в обществе в отчасти разгаданную личность. Это идея, за которую её носитель не в ответе, поэтому я вместе с ней становлюсь понятнее. В удовольствии от усилий с целью подняться

по общественной лестнице всегда присутствовало самоуважение. Смысл его заключался в том, что в этом обществе никто, кроме меня, не стремился в таком душевном состоянии сделать карьеру. Я своими руками глушу в зародыше желания других. Притом я хорошо знаю, что эти желания ничего не стоят — мне присуща самонадеянность. Ты-то ладно. Но если бы я признался в таком сослуживцам, они, без сомнения, посчитали бы это самообманом, рассчитанным на сокрытие моих амбиций и низменного, утилитарного карьеризма.

Но самоанализ — бессмысленное занятие. Ведь „чужие желания“, которыми я всегда владею, ничего не стоят. И очевидно, что всё происходит так же, как и в нашем мире. Эта истина никак не связана с моим внутренним миром, с моим подсознанием. Я не объект для психолога. У меня до сих пор, по меньшей мере с пятилетнего возраста, не было любви, которую я не заметил бы, как и не было амбиций, которые я в себе не обнаружил бы.

Ты любишь „чужие чувства“, я — „чужие желания“. Для нас и то и другое — жертва. Почему нам так интересны другие люди? Как дикари, которые верили, что поедание мяса храбрых врагов придаст храбрости им самим, так и я способен уверовать, что, поедая чужие желания, заполучу характер другого человека. Да, именно другие люди — жертва, незаменимая реальность. Когда я получил на руки приказ о переводе за границу, о чём многие безумно мечтают, то обрадовался так сильно, словно был человеком, одержимым этим желанием. Разные мотивы моего поведения кроются именно в этом. Фактически крошечный обман.

Как ты знаешь, мой интерес к повседневной жизни замаскирован под ту часть человеческого бытия, где можно понять, чего жаждут другие. Я притворился, что у меня ничего такого нет, и полученные в результате вещи оказались не редкими, не ценными, а теми, которыми я прежде как бы действительно „обладал“. Но сомнительно, получил я их на самом деле или нет. И мне опять захотелось чужих желаний. Я же „простодушный и выдающийся“, так что у меня в планах сделать карьеру.

Мне постоянно необходимо что-то заполнять. Тебе тоже. Моя душа в вечных мыслях о крушении мира вычищена до абсолютной пустоты. Поэтому в неё надо втиснуть грубое честолюбие и мечты, которые соответствуют времени. Банальность и заурядность — неисчерпаемый источник вдохновения для достижения такой цели. Наш девиз — „Всё кончится заимствованием“ — должен по возможности опираться на привычный замысел. Полноценные заимствования, художественные заимствования отставим в сторону. Ведь размышления о них пагубны. Я общественно значимая фигура просто потому, что сам соблюдаю гигиену, стараюсь, чтобы в теле не осталось ни грамма губительного яда. Но на деле полностью чистых с гигиенической точки зрения людей нет, именно в тайне их существования кроется идея крушения мира.

Тебя ошибочно считают фантазёркой, меня так же ошибочно считают честолюбцем. Это, пожалуй, можно назвать искренним заблуждением. Наши взгляды относятся к детерминизму, и, хотя души совсем пусты, дух, как амёба, не прекращает бесцельное движение. Мы просто воплощение движения духа. И хотя наши души пребывают в неподвижности, дух в вечном движении, как живая клетка.

Среди всего этого вздора наконец-то спустили приказ о моём переводе в нью-йоркский филиал.

Фудзико безумно обрадовалась поездке за границу. По внутренним правилам фирмы я должен был ехать один и только через полгода мог вызвать жену. Но мой всемогущий тесть под предлогом, что

сейчас удобно послать дочь в Америку для изучения дизайна интерьера, решил отправить её со мной и выхлопотал ей статус „путешествующая индивидуально“. Через полгода этот статус изменят на „член семьи служащего“, тогда расходы на содержание будет нести фирма.

Я полагаю, что теперь самое время изложить тебе подробности нашей жизни с Фудзико.

Мы с женой прибыли в Сан-Франциско в разгар лета. И после двух ночёвок отправились прямо в Нью-Йорк. Сан-Франциско — красивый белый город. Улицы тут с горки на горку. Здесь до сих пор ездят канатные трамваи, пассажиры, когда вагончик преодолевает крутой склон, преувеличенно пугаются и кричат.

В сумерках мы немного прошлись. Нигде нет почтовых ящиков и табличек, которые я привык видеть по дороге на службу. Приятно думать, что они навек исчезли. Особенность Сан-Франциско в том, что в сумерках, свернув за угол, вдруг чуть ниже по улице видишь скопление неонового света, словно туда, расправив крылышки, слетелись бабочки.

На следующий день я, хоть и устал от перелёта, проснулся рано. Открыл окно, слушал утренний шум и грохот большого города и оглушительный птичий гомон, доносившийся из парка. За нами пришёл служащий фирмы и угостил нас завтраком с датской выпечкой в ближайшем ресторане.

Это длинное письмо я пишу в самолёте, летящем в Нью-Йорк. Уже засыпаю. Скоро опять напишу».

*

— Дочитал? — спросила Кёко.

— Ты заснула, наверное.

— Я не из тех, кто, как ты, закроет глаза и сразу спит.

Сюнкити потянулся, широко зевнул. Письмо было слишком длинным. Ему последнее время не приходилось так много читать.

— Он, куда ни пошлют, везде справится.

— В ад провалится — и то прекрасно справится.

Сюнкити усмехнулся.

— Приедет в Нью-Йорк, посмотрит какой-нибудь интересный матч, напишет нам такое же длинное письмо.

Кёко вдруг подняла глаза и какое-то время пристально разглядывала дыру распахнутого окна в углу второго этажа.

— Что-то случилось?

— Нет, мне показалось, что штора в комнате Масако движется. Ещё не спит, может, слушает наши разговоры. Наблюдает, ночью часто просыпается.

Кёко понизила голос.

— Ты же говоришь о своём ребёнке, чего ж так шепчешь? — рассмеялся Сюнкити.

— Это страшный ребёнок. В последнее время часто говорит, что после школы пойдёт в гости к подружке, а сама отправляется к моему бывшему мужу. Он у школы или где-то ещё ждёт её, ведёт развлекать. Я заметила, что у неё прибавилось новых кукол. Немецкие дорогие куклы, отец покупает ей, а она тайком в ранце приносит домой. Мне и не думает показывать.

Сюнкити увернулся от разговора о таких сложных чувствах. Пошёл к патефону поискать хорошую пластинку.

— Не делай слишком громко. Масако проснётся, придёт, станет надоедать, — попросила Кёко.

Сюнкити потерял интерес к пластинкам, небрежно закрыл крышку патефона, прислонился к нему спиной, бросил из тени взгляд наверх и спросил:

— Чего же тут страшного?

Ответа на столь прямой вопрос Кёко не знала. Бояться она могла и Масако, и кого-то другого. Может быть, боялась и выжидала. Но предпочла понятное, короткое объяснение:

— Мне страшно. Масако всего девять лет, а последнее время она странно ведёт себя, совсем как взрослая женщина.

— Сегодня вечером ты прямо-таки глупая мать.

— Прости, пожалуйста, что вывалила на тебя эти дурацкие мысли. Я тут подумала, нужно, чтобы в комнате Масако ночевал мужчина.

Сюнкити нахмурился:

— Ты меня посылаешь в спальню девятилетней дочки?

Кёко неожиданно по-детски расхохоталась. Белая плоть над красивой грудью задрожала от смеха.

— Я теперь хорошо понимаю, что самый ужасный способ умереть — это «помереть со смеху», — серьёзно сказала она, отсмеявшись.