Дом, который построил дед. Вам привет от бабы Леры
Шрифт:
К тому времени аплодисменты уже стихли, депутаты сели на свои места, Чернов читал с трибуны какой-то документ. Анатолий легко поднялся, отвел руку пытавшегося его остановить Старшова и, громко стуча башмаками, прямиком пошел к трибуне.
— Что? Что вы сказали? — спросил, перегнувшись через барьер, Чернов. — Простите, не расслышал.
Наверху, на галерке, еще почему-то орали, топали и свистели осовевшие от усталости гости. Но Старшов расслышал окрепший голос Железнякова:
—
В зале стало тихо. Наступила какая-то особенно напряженная, до предела натянутая торжественная тишина.
— Что? — растерянно переспросил Чернов.
— Караул устал, — отчеканил Железняков. — Пора закрывать… лавочку.
— Но у нас ряд неутвержденных резолюций…
Чернов бормотал что-то еще, но Анатолий уже повернулся к нему спиной. Обвел зал запавшими от бессонных ночей глазами:
— Старшов, снимай караулы. Как снимешь, прикажи вырубить свет во всех помещениях, кроме вестибюля.
— Это беззаконие! — крикнул кто-то.
Что-то еще кричали, возмущались, Чернов торопливо зачитывал очередную резолюцию, но все уже было позади. Старшов с тяжелым сердцем шел исполнять приказание, а Железняков поспешил на галерку, чтобы вывести оттуда свою охрипшую и одуревшую самодеятельность.
Через двадцать минут в зале стал медленно меркнуть свет.
5
Сняв караулы и проверив помещения, Старшов спустился в вестибюль. Он никого не рассчитывал застать, кроме коменданта и внутренней охраны, но оказалось, что там его ждал Железняков и несколько матросов с «Авроры».
— Держи, — Анатолий протянул наган. — Балтийцы слово держат.
Леонид откинул барабан: он был пуст.
— А патроны?
— Не положено. — Анатолий зевнул. — Завтра верну, когда лавочка закроется.
— Солдатне и в зале положено, а мне нет?
Железняков вдруг весело рассмеялся:
— Да ты же у нас — герой, Старшов! Голой грудью под браунинг встал. Ну, молодец, ну, офицер, ну, слава тебе и личная благодарность от самого Дыбенко.
Матросы тоже захохотали, а Леонид никак не мог понять ни того, что сказал сейчас Железняков, ни вдруг возникшего веселья. И растерянно молчал.
— Чудак ты, Старшов!.. — задыхаясь от смеха, продолжал Анатолий. — Да разве мы кого ни попадя в зал вооруженными пустим? Товарищ Урицкий запретил категорически. Солдаты патроны свои караулу при входе сдавали, а пустые винтовочки — это так, попугать. Для интеллигентов, понимаешь? Но сомневались, получится ли, а тут ты так вовремя…
К тому времени Леонид сунул пустой револьвер в кобуру, рука была свободна, и он, не раздумывая, ударил Железнякова в лицо. Анатолий
— Хватит, ребята, хватит. Насмерть ведь забьете…
Эти слова он слышал, с трудом удерживая сознание, и ему казалось, что сказал их Дыбенко. А окончательно очнулся он на бетонном полу полутемного подвала от того, что кто-то его поил. Вода текла по разбитым губам, просачивалась в рот, и он с усилием открыл заплывшие глаза. И прошептал:
— Где я?
— В узилище, — со вздохом сказал странно знакомый голос. — В узилище, дорогой Леонид Алексеевич. Не узнаете? Подполковник Коровин собственной персоной. Бывший подполковник и бывшая персона. Слава Богу, живы, а я, признаться, уж и не чаял…
— Где я? — тупо повторил Старшов.
— В подвале каком-то. Меня на рассвете везли, в грузовике, а куда привезли — не ведаю.
— У чека подвалов много, — хрипло сказал из темноты мужской голос.
— Помогите, будьте добры, — попросил Коровин.
Леонид почувствовал, как его осторожно приподняли, протащили по полу, прислонили спиной к стене. Как ни бережно с ним обращались, он все равно чувствовал во всем теле такую боль, что едва сдержал стон.
— Воды.
Коровин поднес к губам кружку, но Старшов сам взял ее, хотя пальцы были слабыми, а рука слушалась плохо. Рот почти не открывался, боль отдавалась в висках, но он выцедил воду до дна и вздохнул. Вздох отозвался во всем теле, но Леонид уже окончательно пришел в себя.
— Еще ночь?
— Здесь всегда ночь, — пояснил тот же голос из темноты.
— Время по кормежке узнаем, — сказал Коровин, влажным платком осторожно отирая ему лицо. — Утром и вечером кипяточку дают, в обед — похлебки из воблы полкотелка.
— А допросы? На допросы вызывают?
— Вызывают, — откликнулся неизвестный и невидимый. — Только с допросов не возвращаются.
— Да, да, — горестно вздохнул Коровин. — Было нас восемь, а теперь с вами — трое. Может, вздремнете?
— Били, — вдруг сказал Старшов, хотя не хотел этого говорить. — Ребра, кажется, целы. Подлость. Какая подлость!
Он вспомнил, не как его били, а за что. Вспомнил хохот Железнякова, рассказ о том, что солдаты в зале не имели патронов и что он, распорядитель Старшов, метался по залу, искренне играя в заранее оговоренную игру. И хотя правил этой игры он не знал, стыд, пронзительный стыд за личное участие в провокации стал куда больше, чем вся боль избитого тела. И впервые мучительно застонал.