Дом, который построил Дед

Васильев Борис Львович

— Это — в военном комиссариате. Все справки — с утра.

На следующее утро Варя пошла, куда указали, расспрашивала всех, кого встречала, к кому удавалось пробиться. Но никаких известий о бывшем поручике Старшове ей выяснить не удалось. Зато словоохотливый молодой человек в новенькой форме со споротыми погонами сказал, что надо бы узнать в артиллерийском полку.

— Рекомендую завтра. В сумерках вам извозчика не найти, никто ехать не согласится. Шалят в городе.

О намерении завтрашним утром отправиться в артиллерийский полк Варя дома не сказала. Накануне, рассказывая о посещении особняка губернатора, она заметила,

в какой непонятный ужас впал вдруг Кучнов. Понимая, что все это — от страха за семью, она решила никого более не пугать, но сказала, что утром пойдет в Исполком.

— Вот напрасно, вот напрасно! — расстроился Василий Парамонович.

Впрочем, Варе никуда не удалось пойти. Вечером постучали и вошли трое.

— Старшова Варвара Николаевна? Собирайтесь.

— Куда?

— Узнаете. Вот предписание на арест.

— Господи, в чем же я виновата?

— Там скажут. Ну, чего стоите?

Варя не плакала, стояла молча. И все молчали, и Кучнов трясся у дверей: лампа, с которой он ходил открывать входную дверь, прыгала в руке. Ольга опомнилась первой:

— Можно взять что-нибудь теплое?

— Можно. Только сперва покажете.

Сестры прошли в комнату. Ольга тихо заплакала, обняв Варвару, но та отстранила ее, прошла к шкафу и, не раздумывая, сняла белое свадебное платье.

— Гы!.. — захохотал один из охранников. — Взбесилась!

— Молчать, — тихо сказал начальник, сосредоточенно прощупывая платье. — Можете взять. Пошли,

4

У дома стояли две пролетки с поднятым верхом. Варю усадили в первую, повезли куда-то, но она ничего не ощущала. Она выпала из времени и пространства, не знала и не хотела знать, куда и зачем ее везут, а в голове назойливо повторялись строчки простенького стихотворения Никитина: «Тишине и солнцу радо, по равнине вод лебедей ручное стадо медленно плывет… Тишине и солнцу радо…» Она читала эти стихи детям в канун отъезда — Мишке, Анечке, Руфиночке, а теперь строчки вновь зазвучали в ней, зазвучали назойливо, но спасительно, вытесняя все мысли, которые могли только обессилить ее. «Тишине и солнцу радо…»

А везли ее совсем недалеко: в недостроенный дом Кучновых, куда тревожным осенним вечером крался Василий Парамонович и который отдал с великого страху неизвестно кому. У ворот ей велели сойти и повели огромными подвалами, перегороженными дощатыми стенами на камеры — мужскую и женскую. Лязгнул засов. Варю втолкнули в полумрак, освещенный пятеркой тусклых керосиновых фонарей под сводчатым потолком, в густой, спертый воздух никогда не проветриваемого помещения, в шепот, стоны, тихий плач неразличимых женщин.

— Старшая! Пополнение прибыло.

От стены отделилась точечка света, поплыла к Варе: только старшая имела право на личную керосиновую лампу. Подошла, осветила, обдала шепотом:

— Варя? Варенька, это ты? Господи, не узнаешь? Я — Анна. Анна Вонвонлярская. Я первенца твоего крестила.

— Да, да, конечно. Я искала тебя.

— Идем. Спать будешь со мной.

Анна провела ее в свой угол. Под ногами шуршала солома, которой был покрыт каменный пол; на ней вповалку спали женщины, но у Анны оказался старый пружинный матрас и ватное одеяло.

— Привилегии теперь начинаются с застенков. Ложись, прижмись покрепче, согрейся и рассказывай.

Еще не успев согреться, Варя начала рассказывать. Коротко,

самое основное — жарким шепотом в ухо.

— А потом меня почему-то арестовали.

— Потому что ты просила. Они терпеть не могут, когда просят нечто нематериальное. Шубу с чужого плеча, сервиз, взятый при обыске, даже комнату могут дать. Но — с досадой или, наоборот, громко, с речами. Я прожила бурную жизнь, Варенька, но никогда не интересовалась ею. Писала рассказы для «Задушевного Слова» и дамских журналов, скандально развелась с мужем, потому что хотела независимости. А законы жизни — самой обыкновенной, которая катилась мимо меня, начала понимать только здесь. И первый ее закон: не проси. Ты его нарушила и сразу же оказалась в кутузке.

— Меня… убьют?

— Они все очень дружно и согласованно твердят, что это — следственная тюрьма. Иногда вызывают на допросы целыми партиями — так объявляют, по крайней мере. Правда, с допросов никто еще не возвращался, но все убеждены, что там арестованных сортируют: кого — в настоящую тюрьму, кого — на волю. Так говорят. И верят.

— И ты веришь?

Анна помолчала. Потом крепко обняла Варвару:

— Я открыла второй закон новой жизни: не бойся. Вот ты захватила с собой свое подвенечное платьице, и правильно сделала. Кстати, знаешь, где мы с тобой сидим? В подвале дома Кучновых, где Оля мечтала устроить рай.

Так началась Варина тюремная жизнь. По утрам их бодро поднимала Анна Вонвонлярская, строго следила, чтобы все умывались и приводили себя в порядок до того, как охрана принесет утреннюю порцию жидкого пшеничного супа из воблы. Назначала наряды: кому убирать камеру, кому выносить огромную — несли четыре женщины — парашу. Новеньким полагалась неделя, чтобы обвыклись и успокоились, но Варя уже на второй день стала помогать в уборке. Анна обращалась ко всем с подчеркнутой вежливостью, но не потому, что в подвале в основном сидели дамы известных в городе фамилий, а создавая фон общения, контрастирующий с матерщиной и грубостью охраны. И не возникало ни споров, ни ссор, и хотя петь запрещалось, читать стихи запретить забыли. Их читали наизусть, порою целыми поэмами, странно звучавшими в вечном полумраке под сводчатыми потолками.

Иногда ночью тишина нарушалась топотом сапог, руганью, стуком прикладов, пронзительным скрипом несмазанных запоров. Порою слышались крики, однажды отчетливо прозвучало: «Не поминайте лихом, братцы». Естественно, что вся женская камера мгновенно просыпалась, тревожно шушукаясь.

— Не бойтесь, — спокойно говорила Анна. — Это — на допрос.

Обычно стража подходила к мужской камере — первой от входа в подвал. Но в ту ночь сапоги, остановившись подле нее и, кого-то вызвав, затопали не назад, а вперед. И засов заскрипел на двери их камеры.

— Старшова и Вонлярская, на допрос!

— Я — Вонвонлярская.

— Все одно — вон.

— Идем.

Анна торопливо собрала пожитки, сунула соседке, шепнув; «Разделите нуждающимся. Вы теперь — старшая». Все молчали, даже охрана, и поэтому Анна расслышала треск лопнувшего шелка: Варя торопливо натягивала свадебное платье. А оно давно уж стало мало ей, дважды рожавшей, швы не выдерживали, рвались.

— Скоро? — крикнул старший конвоя. — Давай, бабы, шевелись.

— Сейчас, — Анна где-то нашла английскую булавку, застегнула прореху на платье, шепнув: — Правильно, Варенька. Умирать надо красивой.