Дом Леви
Шрифт:
– Да, друг мой, наследие твоих отцов должно к тебе вернуться, чтобы вновь ожить в твоих руках.
И так от вздоха к вздоху, от одного мудрого выражения к другому добрался дед до величия Германии и великих ее людей – от Фридриха Великого до…деда! И не было никакого сомнения в том, что дед и его фабрика невероятно важны для величия Германии. Ибо дед – большой патриот, и господин Функе должен это признать, хочет он этого или нет.
И когда дед, в конце концов, предложил ему от всего сердца – продолжать быть адвокатом его, деда, уважаемой и верной заветам отцов фабрики, доктор Функе согласился без всяких условий, даже не упомянув о требовании быть христианским компаньоном. И имя «Леви» прозвучало из его уст гладко и четко, без всякой запинки. Громкий смех деда взлетел до портрета Ницше
Уже выйдя из ресторана и стоя около конного памятника прусскому королю, похлопал дед Гейнца по плечу и подмигнул:
– Ну что, дорогой внук! Тяжелые дни, а? Надо вызывать семью в Берлин, чтобы спасла и оказала помощь? Ай, уважаемый мой внук! Ты со своими трудными днями!..
Гейнц пытался радоваться радостью деда. Но у него не получалось. День был чудесным. Последний приятный день в уходящем году. Небеса, которые еще вчера нависали над городом мрачными тяжелыми тучами, прояснились. Воробьи опять свободно скакали на голове прусского короля и чистили перышки, греясь на солнце. Дед в отличном настроении коснулся тростью мрамора памятника.
«До каких пор он еще сможет потрясать мир своим громким смехом?» – думал Гейнц, пытаясь смеяться про себя.
Назавтра потемнело небо, вернулась зима. Дед поет в ванной, вода из крана течет, как и слова из уст деда:
Был брат и друг у меняВ немыслимой стране,Мы мчались наравнеНа линию огня.Нет равных никогоДостоинству его…Дед повязывает галстук, обрызгивает духами носовой платок.
– Дед. Ну, давай уже! – стучат в дверь кудрявые девицы. – Поторопись, дед, уже четыре часа.
Я – на груди ее обнаженной,Для поцелуев рожденной.Начинает дед новую песенку.
– Дед, уже поздно. Четыре часа.
– Четыре часа, ну пошли! – требует Иоанна у Гейнца, находящегося в ванной на втором этаже. Гейнц обещал Иоанне повезти ее сегодня на встречу с Саулом. Поездка несколько задержалась, потому что в этот день пришел к ней новый учитель иврита. Старичок с бородкой и костлявыми пальцами. После каждой ее ошибки и его исправления, он почесывал бородку и постукивал пальцами по столу. Зовут нового учителя – господин Хаймович. Зарабатывает он, подготавливая мальчиков к празднованию совершеннолетия – бар-мицве. Постоянный насморк не дает ему покоя, и потому дело Иоанны – приносить ему чай стакан за стаканом. От стакана к стакану он учит ее алфавиту. Теперь на будущее нет у Иоанны никакого другого дела в мире, кроме этой книги с большими черными буквами, которую принес господин Хаймович. И все время в школе, с книгой под партой, а дома – на столе – алеф, бейт, гимел, далет… – Буквы Божьего языка. И теперь Иоанна знает алфавит наизусть, и даже учит отца, который тоже решил вспомнить свои знания священного языка, и часто вызывает к себе свою младшую дочь на помощь. Склоняют они головы над молитвенником бабушки, и Иоанна усиленно старается, ибо господин Леви делает много ошибок, и девочка постукивает пальцами по столу точь-в-точь, как учитель, бородка которого при этом трясется, и отец послушно исправляет свои ошибки. И ничего нет удивительного в том, что Иоанна забыла о Движении и о Сауле. И должен был прийти Филипп, чтобы выразить ей обиду забытого ею друга. Забыла Иоанна прийти к скамье под липами, как было между ними договорено, и он долго и зря там просидел, ожидая ее. Теперь дядя Филипп сообщил ей о назначенном новом дне встречи.
Гейнц все еще у зеркала, спорит с Эдит. В последнее время вспыхнула между ними вражда. Обычно он старался ее умиротворять. В последнее время
– Ну, идем уже! Идем!
– Я не смогу выполнить твою просьбу, Эдит! Ни за что.
Эдит одета в белый шелковый халат, воротник и рукава которого оторочены мехом. Только сейчас она помыла голову, и копна ее золотых еще влажных волос опадает на маленькое ее лицо, кожа которого кажется более прозрачной, чем всегда. С большой тревогой смотрел на дочь господин Леви, пытаясь с ней побеседовать. Был готов помочь ей во всем, если бы только знал, что ее мучает. Но она молчала. Просил ее привести Эмиля Рифке в дом, но она отказалась. После того неудачного визита, Эмиль больше не посещал дома Леви. День за днем Фрида приходила к господину Леви, скрещивала руки на переднике и предупреждала:
– Если это не прекратится, несчастная девочка сгорит от лихорадки сердца. Надо запретить ей встречаться с этим чужаком. Что, нет у нее отца, чтобы запретил?
С большим трудом господин Леви избавился от этих забот Фриды, и ночь за ночью сидит в своем кабинете, ожидая, что Эдит зайдет к нему. Вот кукушка прокуковала двенадцать ночи, вот книга соскользнула из рук господина Леви, согнувшегося в своем кресле. Прошли дни, когда он прислушивался к своему сухому кашлю, вытирал пот со лба, и размышлял без всякой горечи в сердце: «Еще полгода…Может быть, еще год…» Но сейчас словно вошла в него нить жизни и он борется за право быть ей отцом и спасителем. Что с ней? Если она несчастна, почему нет в ней силы – закончить это постыдное положение? И если нет – что ее изводит? Что мучает ее душу? Стук в дверь салона прекращал его размышления. Господин Леви вскакивал с кресла и выходил из своего кабинета. С трудом, словно теряя силы, Эдит поднималась по ступеням. В глазах ее метались искры лихорадки.
– Добрый вечер, отец, – в голосе ее жесткие нотки.
– Эдит, – начинал господин Леви умиротворяющим голосом, но она проносилась мимо, оставляя после себя запах табака и мужских духов.
Назавтра Эдит вставала поздно. Фрида уже вставала у ее постели с подносом, на которой был приготовленный завтрак. Эдит не хочет есть, но Фрида заставляет ее, одновременно выговаривая и уговаривая.
– Ешь, услаждай сердце. Достойны ли мужчины того, чтобы из-за них страдать? Ешь, я тебе говорю!
Так проходили дни, и никто не понимал страданий ее сердца. Единственный Гейнц угадывал, что с ней творится. Но именно к нему, более, чем ко всем другим, она относилась отчужденно и жестко. Только он открывал рот, как она начинала кипятиться из боязни, что он заговорит с ней об Эмиле, задирать его и нередко даже унижать. До сих Гейнц терпеливо выдерживал все это. Сегодня терпение его лопнуло, и лицо исказилось гневом.
– Твою просьбу, Эдит, я не смогу выполнить. Извини, но твое желание удовлетворить невозможно.
– Но почему нет? Я что, часто докучала тебе просьбами?
Эдит требует от Гейнца, чтобы он купил ей автомобиль. Не хочет она больше зависеть от его одолжений, или носиться в поисках такси или машин, взятых по найму. Она хочет иметь свою машину.
– Нет! – сердится Гейнц. – Эту просьбу я выполнить не могу.
– Почему нет? Ответь мне. Ты что, думаешь, что я удовлетворюсь твоим «нет»?
Требовательный голос Эдит выводит его из себя, но он старается отвечать спокойно:
– Положение на фабрике сегодня не позволяет мне баловать тебя такими игрушками. Ты ведь знаешь наше положение? Нам предстоит расширять фабрику, это поглотит много денег.
– Ты со своими трудными днями! Месяцами ты уже ходишь по дому и стонешь, как старуха.
– Отстань, Эдит. Прошу тебя, не произноси слова, за которые ты не отвечаешь.
– Эти твои тяжелые времена. Дед смеется над тобой! Любой разумный человек смеется над тобой…
– Эдит!
– Давишь на нас страхами. Отца почти свел в могилу своими пророчествами.
– Эдит, я предупреждаю тебя, закрой рот!
– Так? И все это почему? Чтобы установить свою власть над всеми.
– Замолчи, Эдит! – пытается Гейнц сдержать в себе свой гнев и унять дрожь рук.