Дом на костях
Шрифт:
Нередко Яшенька выступал и в роли изобличителя местных нравов. Негодуя на «прорухи» уездного начальства и жестами проклинания предупреждал жестокости полиции. Смеялся над жадностью и хищничеством местных купцов, преследовал праздных и развратных и пьяных людей. И, изобличая пороки, выражал своё негодование только одним своим упорным и жутким молчанием. Но это молчание имело силу большую силы слов. Бывало, только с лица изменится: брови нахмурит, в углах губ лягут сурово-скорбные складки, а глаза потемнеют и словно потухнут.
И люди боялись Яшеньки-молчальника и, вместе с тем, любили его
Он посещал больных, заходил в тюрьму. Придёт, сядет у постели недужного человека и молча смотрит своими большими ясными глазами и словно взором своим старается изгнать из страждущего тела хворь.
Входя в камеру арестантов, останавливался у порога, склонялся на колени и потом в ноги кланялся всем сидящим в камере. Молча вставал, ласково смотрел на арестантов, потом вынимал свою «стекляшку», целовал и лизал её и уходил молча, снова низко-низко поклонившись молчаливым и мрачным обитателям камеры.
Часто заходил он и в хатки бедняков, особенно в тех случаях, когда над бедным человеком и без того обездоленным, разражалась какая-нибудь новая беда. Но в хаты бедняков Яшенька не приносил ни золота, ни серебра, потому что и сам никогда не имел за душою «ни алтына».
К бедняку он приносил с собою любящий и нежный взор ясных глаз и этим взглядом радовал тех, кому скудно судьба отпускала радости жизни.
Вот отдельные, особенно яркие эпизоды из жизни Яшеньки-молчальника.
В глухом и бедном селе Воздвиженском жил священник о. Артемий Орлов. Был он человек бедный и многосемейный и вдовый. На руках у него было семь человек детей, да двое сыновей обучалось в семинарии. Приход у о. Артемия был бедный, и сколько он не просил архиерея о переводе в другой приход, где бы он мог «свести концы с концами», но ничего из этих ходатайств не вышло: продолжал жить в бедном приходе и бедствовать с семьёй.
А потом и оказалось, что бедность вовлекла о. Артемия в преступление. Приехал ревизор осматривать церковные книги да поверять кассу и наткнулся на растрату и подлог.
Засадили о. Артемия на скамью подсудимых в окружной суд и стали судить. Но пришёл Яшенька в суд и до некоторой степени облегчил участь осуждённого. Никогда в суд Яшенька не заходил, а тут пришёл, сел на переднюю скамью, вынул из-за пазухи свою «стекляшку», промычал, ударил себя рукою в грудь, поцеловал «стекляшку» и указал пальцем на бледного священника, сидящего на скамье подсудимых.
Переглянулись с неудовольствием судьи, а присяжные точно обомлели, а о. Артемий ещё больше побледнел да и закрыл лицо руками.
Сидели тут же в суде дети о. Артемия, два семинариста да два с ними мальчонка лет по десяти-двенадцати. Начал свою речь прокурор, а Яшенька встал, подошёл к детям о. Артемия да по очереди у каждого из них и начал целовать руки, да и — бух им в ноги. Смутился прокурор, помолчал минуту, а председатель суда перерыв объявил. Поднялся Яшенька с пола, молча поклонился о. Артемию и молча же вышел из суда.
Присяжные дали о. Артемию «снисхождение», и вместо ссылки его увезли в монастырь на покаяние.
Был ещё и такой случай.
Мужики деревни Хохловки жили бедно, а тут ещё и конокрады разоряли их каждый год. В наших местах больше башкирьё конокрадством-то занимается. Любят эти люди
На скамью подсудимых усадили шестьдесят пять хохловских мужиков. Все степенные домохозяева били башкир и не отпирались, и потащили их всех на суд.
Я особенно хорошо помню эту историю из рассказов судей и прокурора.
Приезжая на судебную сессию в наш город, члены суда, и прокурор, и секретари, обыкновенно, останавливались в парадных комнатах нашего дома на костях. Дом наш в городе считался лучшим, помимо того, дед мой имел какую-то особенную привязанность к судейским, кое-кого из них знавал и раньше, ещё в молодости.
Самосуд хохловских мужиков над конокрадами взволновал весь уезд, а когда приехал суд, волнение ещё больше усилилось. Никто не мог представить себе возможности осуждения шестидесяти пяти человек за убийство двух конокрадов, которые, как выяснилось на суде, были вожаками целой воровской шайки, разоряющей почти всю губернию…
Волновались и судьи, и присяжные. Как сейчас помню такую сцену.
Мой дед сидит в зале на диване, рядом с двумя судьями, а прокурор, высокий человек, с лысой головою и длинными чёрными усами, ходит по залу из угла в угол и волнуется.
— Ужели же хохловских мужиков засудите, господа? — спросил дед и повёл «невишными» глазами из стороны в сторону.
— Да, конечно, — сухо ответил прокурор, а потом добавил. — Вот в том-то и горе! В глубине моей души я не могу их осудить, а… а по закону… я буду требовать высшую меру наказания… Но кого я буду обвинять? Голодных, озлобленных нуждою людей. Ведь, в этой самой Хохловке, состоящей из 250 душ мужского пола, не оказалось ни одного грамотного… Поймите вы!.. Ни одного грамотного!.. Кого я буду обвинять?.. Всю нашу тёмную Россию… Это ужасно!..
Жуткое молчание было ответом на вопрос и восклицание прокурора. А я, помнится, все дни, пока разбиралось дело хохловских мужиков, бродил с беспокойной думой и в душе прощал всех убийц, не питая злобы и к тем, кого они убили…
Две души жили во мне тогда. Две души остались во мне и по сей день.
Простил убийцам и Яшенька.
В день суда, когда из шестидесяти пяти человек было осуждено сорок восемь, Яшенька неожиданно появился у нашего дома. Это было часов в пять тихого августовского дня. Прокурор и судьи сидели в столовой и обедали. С ними за столом сидел и дед. Говорили теперь уже не о хохловских мужиках: с ними было покончено дело. Говорили о чём-то незначительном. И вдруг громадное стекло одного из окон в столовой треснуло, и на подоконник и на пол посыпались звенящие осколки стекла, а большой, брошенный в окно камень, влетев в столовую, ударился о паркет, отскочил от пола и разбил нижнюю часть шифоньерки, стоявшей у буфета.