Дом на площади
Шрифт:
Затем говорил Грельман, который взял под защиту Зеленбаха, утверждая, что бургомистр участвовал в заговоре «20 июля»; его свояченица прятала американского летчика в Дессау; Зеленбах действительно не дал компартии помещения и т. д., но таковы были указания комендатур — «тех комендатур, которые были здесь до вашего прихода», — осторожно сказал он.
Маурициус пошучивал. Иост молчал. Все ждали, что скажет комендант. Лубенцов сказал, что материальное положение в городе и в районе очень тяжелое, население не имеет топлива, многие живут в развалинах. Работы по очистке улиц ведутся медленно.
Что касается бургомистра, продолжал Лубенцов, то дело тут не в том, хорош ли он был раньше, а в том, сможет ли он справиться с делом в дальнейшем. Лубенцов предложил созвать собрание антифашистов и решить этот вопрос. Может быть, целесообразно выдвинуть в бургомистры человека помоложе и подеятельнее, чем господин Зеленбах, лично против которого Лубенцов ничего не имеет.
«Я становлюсь дипломатом», — думал он в это время, довольный собой, но с тем грустным чувством, с каким думают: «Я старею».
Дождавшись, пока Альбина переведет его слова, Лубенцов в заключение сказал, что нацистов и тех, кто помогал им, постигнет суровая кара.
Лубенцов поднялся с места, давая понять, что беседа окончена. Все встали вслед за ним, только один Иост остался сидеть в кресле. Не без оснований приняв последние слова коменданта на свой счет, он внезапно покраснел и сказал волнуясь:
— Вы совершенно правильно сказали. Сейчас все антифашисты должны объединиться. Особенно мы. Рабочие партии. Жертвы террора.
Так как Лубенцов его не слушал, — не слушал из антипатии, — Иост встал и начал возбужденно шептать что-то на ухо Альбине. Лубенцов между тем прощался с остальными. Уже у двери он спросил у Альбины:
— Что он вас там… улещивает?
Она ему ответила тоже по-русски:
— Жалуется на этого… — Она неприметно кивнула головой на Лерхе. Говорит, он тоже был в концлагере.
Лубенцов недоверчиво покосился на Иоста, который, может быть поняв, что речь идет о нем, запальчиво сказал:
— Пять лет! Пять лет я был в Заксенхаузене! Вместе, кстати говоря, с Куртом. В одном бараке даже! — Он ткнул пальцем в плечо Лерхе, и его лицо приобрело обиженное выражение.
Лубенцов недоверчиво посмотрел на Лерхе. Лерхе сказал угрюмо:
— Да, да, да, но если бы не они, не было бы вообще концлагерей в Германии.
«Твердый орешек», — подумал Лубенцов. Он вместе со всеми вышел в приемную и, окончательно прощаясь, вдруг обратился к Маурициусу:
— Вы, господин Маурициус, по-моему, недаром глядите на господина Лерхе с некоторым интересом. Я полагаю, что это — профессиональный интерес. Вам, наверное, хочется сшить ему костюм. И действительно, прошу вас приодеть нуждающихся антифашистов как можно лучше и как можно скорее.
Маурициус улыбнулся и поклонился.
— Будет сделано, — сказал он.
После приема Лубенцов выехал в район. Это был густо населенный, не пострадавший от войны — за исключением самого города — благословенный кусок земли. Западная часть его располагалась в поросших хвойными лесами горах, восточная, равнинная, часть была вся под нивами, огородами
Три дня подряд Лубенцов в сопровождении Альбины уезжал из города то по одной, то по другой дороге и возвращался поздно вечером. Он останавливался в поселках, на рудниках, осматривал предприятия, попивал пиво в деревенских «гастхофах», где по вечерам собирались крестьяне. Он беседовал с бургомистрами селений и с руководителями партий и все, что узнавал, записывал в записную книжку, которая вскоре превратилась в своеобразный справочник по всем делам и горестям Лаутербургского района.
Позднее его хвалили за эти непрестанные разъезды, встречи и знакомства, за его стремление все видеть собственными глазами, во всем «разобраться на месте», и называли все это «правильным стилем работы». Но «стиль» этот возник бессознательно — он был следствием постоянного жадного интереса к жизни, которым Лубенцов был переполнен, сам того не сознавая. В планах, которые он составлял на каждый день, главное место занимал глагол «ознакомиться».
Возвращаясь вечером в комендатуру, он первым делом спрашивал Воронина, приехали ли офицеры, которых ему уже неделя, как обещал генерал Куприянов. Офицеры все не приезжали, и Лубенцов без конца звонил в Альтштадт.
Наконец, вернувшись на третий день в комендатуру, он встретил Воронина на крыльце. Воронин ждал его.
— Завтра приедут, — сказал он.
— Точно приедут?
— Точно приедут. Сам генерал Куприянов звонил.
Поднимаясь по лестнице, он расспросил Воронина, что случилось за день. Воронин прочитал ему список всех приходивших и звонивших.
Приходил Лерхе («в новом костюме», — отметил Воронин). Просился на прием суперинтендант Клаусталь — глава местных лютеран; раза три прибегал хозяин кинематографа со списком кинокартин, которые он просил просмотреть и разрешить к демонстрации. Делегация рабочих приходила с завода электромоторов. Приезжал полковник Соколов — командир полка, расположенного в окрестностях города (у него Воронин брал солдат для суточного наряда), — хотел познакомиться с комендантом.
— Зачем Лерхе приходил, не знаешь?
— Бургомистра они сместили. Просили вас утвердить бургомистром Форлендера — помните, того, длинного?
Лубенцов обернулся к Альбине, шедшей следом за ним.
— Надо передать им, — сказал он, — что Форлендер утвержден.
— Есть, — коротко и деловито сказала Альбина.
Они втроем вошли в кабинет. Альбина сразу же сняла шляпку, села на стул в дальний угол, где царил полумрак, вынула из сумочки блокнот, положила его на подоконник и стала быстро писать — вероятно, распоряжение об утверждении нового бургомистра.
Лубенцов просмотрел список посетителей и спросил:
— Что же ты им всем сказал?
— Как кому, — усмехнулся Воронин. — Рабочим — чтобы пришли вечером, капиталистам — что вас в ближайшие дни не будет, полковнику Соколову — что вы к нему приедете, этому попу — чтобы позвонил по телефону.
— А кто же переводил?
Воронин несколько смутился и виновато сказал:
— Пришлось позвать того старичка, Кранца.
Лубенцов нахмурился.
— Чтобы этого больше не было, — сказал он. Помолчав, он спросил: Как с уборкой улиц?