Дом на полпути
Шрифт:
— Милое мое дитя, кто я, чтобы судить? Но если хотите знать мое мнение, то вы скоро дойдете.
Андреа резко выпрямилась, всем своим видом выказывая негодование.
— Как вам это нравится! Это я с вами только и вижусь последние несколько недель!
Эллери обогнул трещину на бетонке.
— Если я внес свой вклад в ваше несчастье, то меня следует колесовать и четвертовать. Мне кажется, я даже знаю несколько достойных личностей, которые могли бы быть подручными. И все же, хотя, быть может, я не из самых веселых бодрячков, мне трудно поверить,
— Ах, трудно поверить! — парировала Андреа. — Слышали бы вы, что сказала мама по поводу того вечера, когда я вернулась домой, а она получила полный отчет сенатора.
— А, ваша мама, — вздохнул Эллери. — Нет, я не льщу себя надеждой, что достойная вдова одобряет сынишку инспектора Квина. И в чем же она подозревает меня? В посягательстве на вашу добродетель, банковский счет или что еще?
— Не будьте таким циником. Это все наши экскурсии.
— А не моя причастность к трагедии «Дома на полпути» Эллы Эмити?
— Ради бога, — рассердилась Андреа. — Давайте забудем об этом, ладно? Нет, после того как вы сводили меня на «Ожидание Лефти», и в этот квартал на Генри-стрит, и потом еще в многоквартирный муниципальный дом бедняков, мама буквально взорвалась. Она считает, что вы отравляете мое сознание.
— Не такое уж безосновательное предположение. И как, вирус действует?
— Не могу сказать, чтобы это совсем прошло впустую. Я даже не подозревала, какая нищета... — Андреа поежилась и сняла шляпу. Волосы, сверкая на солнце, рассыпались на ветру. — Она считает вас самой ужасной личностью на свете. Хотя мне до того, что она считает, дела мало. Я имею в виду, насчет вас.
— Андреа! Это так неожиданно. Когда это произошло?
— Мама ужасно похожа на этих жутких летающих людей у Фолкнера в той книге, которую вы мне давали, как ее, ну, помните, «Пилон», кажется? Как это сказал о них репортер — если выдавить их, из них польется машинное масло, а не кровь.
— Боюсь, не вижу связи. Какая жидкость потечет из вашей матушки?
— Старое вино — вино из лучших подвалов, сами понимаете — старое вино, которое необъяснимо и трагично превратилось в уксус. Бедная мама! Она несется по жизни сломя голову и даже не знает, что с ней происходит.
Эллери усмехнулся:
— Яркое и суровое описание. Однако дочернего почтения здесь мало.
— Мама — это мама и есть. Вам не понять.
— А я думаю, понять. Можете не поверить, но и у меня была мать.
Андреа надолго погрузилась в молчание.
— Дедушка, — проговорила она наконец, словно сквозь сон. — Надо подумать. Ну да, конечно. Все, что удалось бы выжать из его несчастной сокрушенной плоти, — это лейкоциты. Даже следа красного в нем не осталось.
Эллери снова усмехнулся:
— Вот здорово! А как насчет Дакки?
— Что насчет Дакки?
— Вам его лучше знать.
— С ним все проще простого, — пояснила Андреа, посасывая указательный палец. — Дакки, Дакки, портвейн. Нет, опять вино. Да! Дух камфоры. Не правда ли, звучит ужасно?
—
— О, Дакки такой правильный. Боюсь, вы не совсем улавливаете, что я имею в виду. У меня в сознании — уж какое оно ни есть — запах камфоры всегда ассоциируется с будуарами YMCA [2] и вечным холодом. Не спрашивайте почему. Это из детских воспоминаний.
2
YMCA — Молодежная христианская организация.
— Андреа, у вас воистину в голове каша. Только алкоголь может увязать этого дутого плутократа с YMCA.
— Не вяжитесь. Вы же прекрасно знаете, что я не пью. Оттого-то мама и в шоке. Я старомодная девушка, ударившаяся в загул. А теперь еще Толстой.
— Кто-кто?
— Сенатор. Я как-то видела портрет Толстого. Он мне напомнил его. Эта непристойная борода! Он носится с ней с большей страстью, чем женщина со своим перманентом. А что у него в венах, вы и сами знаете.
— Томатный сок?
— Нет! Чистый формалин. Если он и испытывал когда-либо какие-либо чувства, то они у него уже сорок лет как заформалинены. Тут, — со вздохом произнесла она, — и сказке конец. О чем будем теперь говорить?
— Сейчас подумаем, — откликнулся Эллери. — А как насчет нашего друга Джоунса?
Некоторое время Андреа молчала.
— Я бы не хотела... Я не видела Берка уже недели две.
— Боже правый! Если я послужил причиной расторжения союза века...
— Нет, я серьезно. Берк и я... — Андреа замолчала, откинула голову на верх спинки сиденья и стала смотреть на дорогу.
— Вы это серьезно?
— Куда уж серьезнее. Раньше я смотрела на это как на нечто само собой разумеющееся. О каком еще мужчине может мечтать девушка? Большой, — а я всегда имела слабость к большим мужчинам, — не слишком красивый, сложение — как Макс Баер, отличные манеры.
— Лично на меня впечатления принца крови он не произвел, — сухо высказался Эллери.
— Он сейчас не совсем спокоен. Хорошая семья, денег куры не клюют.
— И напрочь лишен серого вещества.
— Вечно вам надо сказать какую-нибудь гадость. Хотя, боюсь, это правда. Теперь я вижу, что все это были представления глупой девчонки. Думаю, это простительно, как вы полагаете?
— Думаю, да.
— Видите ли, — она улыбнулась невеселой улыбкой, — я и сама не намного от него ушла. Раньше.
Эллери некоторое время молча вел машину. Андреа снова опустила веки. «Дюзенберг» пожирал милю за милей и разматывал их позади непрерывной снотворной лентой. Эллери пошевелился:
— Вы забылись.
— Что?
— Если кто-нибудь, скажем Билл Энджел, надавит на вас, если продолжить эту тошнотворную метафору...
— О! — Она помолчала и вдруг рассмеялась. — Здесь я могу судить о себе по достоинству. Никому еще это не удавалось. Молоко человеческой доброты.