Дом над Волгой

Малиновский Александр Станиславович

Шурка краем глаза смотрел на мать. Она была спокойна, ни малейшего признака того, что утром плакала. Он знал, и так было уже не раз, если она сейчас что-нибудь скажет весёлое, все, включая и дедушку, засмеются (мать так умеет говорить), и эта сдержанность за столом и сосредоточенность не от какого-то недопонимания или горя, а от уважения к еде, к хлебу, ко всему тому, что даётся нелегко и не вдруг.

«А я ещё со своими вопросами выскакиваю, – думал Шурка, – всем и без них несладко».

Письмо

Жукову

– Пойми ты, голова садовая: твоя пенсия и пенсия инвалида войны – разные вещи!

Это говорил красивый дядька в чёрном кителе с двумя орденами и медалями на груди.

Когда Шурка пришёл из школы, отец и его новый знакомый сидели в избе и разговаривали. Перед ними стояла наполовину опорожненная бутылка водки, что сильно удивило Шурку.

Гость действительно был необычный: большая кудрявая голова его, цепкие колючие глаза и уверенный тон – всё говорило о том, что человек у них непростой.

Шурке незнакомец сразу понравился. Он потихоньку прошмыгнул мимо к подоконнику, где обычно делал уроки. Мать сидела рядом, разбирала шерсть.

– Мам, кто это?

– Зуев, дядя Костя.

– А кто он такой?

– На фронте майором был, а теперь инвалид, безногий.

– Как? – оторопел Шурка.

Ему не поверилось: такой сильный, уверенный, говорит громко, бодро, заразительно.

– У него обеих ног нету, – сказала мать, – мы ему с Василием помогли забраться на лавку – выше колен обрубки.

– А как он к нам попал?

– Узнал, что Василий на все руки мастер, приехал на своей трехколяске какие-то тяги ремонтировать.

– А где ж она, трехколяска?

– Да за сенями стоит, разве не видел?

– Василий, ты в райсобесе объяснял свои дела или нет? – говорил в это время майор.

– А что я буду объяснять? Или так не видно? Разберутся. Получим и мы своё.

– Жди! Хрен да маненько, вот что получишь. Я их знаю, тыловых крыс, сталкивался не раз.

Он стукнул кулаком так, что его медали и ордена звякнули звонко и убедительно.

– У тебя когда раны открылись? – он направил на Шуркиного отца указательный палец, похожий на дуло пистолета.

– Примерно через полгода.

– Вот теперь слушай, мать твоя – кочерыжка… Значит, если в течение года после демобилизации у участника войны возникает инвалидность, то он считается инвалидом войны. Пенсия-то у тебя должна быть раза в два больше. Так жить нельзя. Я пробью ваших районных крыс! А ты делай мне мой тарантас, договорились?

Он широким жестом разлил по стаканам водку.

– Давай, рядовой Василий Любаев, грохнем за наши победы.

Чёрт бы всех побрал!

– Подожди, – Шуркин отец взял стакан, подвинул ближе к себе, но пить не торопился.

– Я был в плену, – сказал он.

– Каким образом? – как-то очень строго спросил майор, так что Шурке стало

страшновато за отца.

– В тридцать восьмом забрали на срочную в Тоцкие лагеря.

И закрутило. Уже в сорок втором попал в армию к Власову.

– Во вторую ударную?

– Так точно. В плен попал, ещё не получив оружия, не успел.

– А ранило где?

– Это от побоев, неудачно бежал. Правда, контузило под Выборгом, ещё на Финской.

– А как освободился?

– Американцы в Германии, когда соседний барак с пленными уже сгорел.

– Да, дела… – почесал затылок майор. – Власова не знал, а вот маршала Мерецкова видел, боевой.

– Мам, он откуда взялся, всё знает? – удивился Шурка.

– В Москве жил до войны, приехал теперь в Куйбышев к родственникам. Говорят – Герой!

– Василий! Слушай мой совет: Жукову надо писать, Георгию Константиновичу, – твёрдо сказал Зуев.

– Что ты говоришь, товарищ майор, об этом страшно подумать. Кто я такой? – отец Шурки безнадёжно махнул рукой. – У них просить – это всё равно как требовать у попа сдачи.

– Разговорчики в строю, рядовой Любаев! – грозно сверкнул глазами майор. И уже тише и примирительно добавил: – И потом – гвардии майор, разницу улавливаешь? Гвардии!..

– Не дури, Константин, я был в плену – в этом весь гвоздь, меня и так органы без конца разговорами манежат – работа идёт. Нас четверо всего в живых осталось.

– Ну так не тебя же обвиняют, ты чист. В чём дело? И потом – четыре года уже нет Иосифа Виссарионовича.

– Его нет, другие остались. Покоя хочу, устал. Забыть бы всё, – отозвался отец.

– Лезь тогда на печку к своей трещине. Там спокойно сиди, через дырку на небушко поглядывай.

Он помолчал, глядя в стол, ладонью левой руки потёр о край стола несколько раз, поднял голову:

– Подписываемся оба: рядом с твоей фамилией будет моя.

Текст я сам напишу.

…Письмо отправили недели через две. Дядя Костя как-то хитро свернул его конвертом и заклеил. Потом вложил в настоящий конверт и послал своему другу-однополчанину в Москву с просьбой вынуть главное письмо и бросить в московский почтовый ящик.

Маслянка

В Утёвке много больших красивых улиц: Крестьянская, Льва Толстого, Фрунзе. Но почему-то самые интересные события происходили всё больше на маленьких и дальних: в Заколюковке, Золотом конце, Тягаловке, в Исаках, Смоляновке, Лопатиновке.

На носу Масленица – дни, наполненные весельем, снежными забавами. Все как бы неосознанно прощались со снегом, хоронили зиму, балуясь напоследок в преддверии весны. Радовались почти язычески солнцу, весеннему свету. Пекли блины и особенно дети радовались им, совсем не пугаясь приближающегося поста. Его мало кто соблюдал, больше было разговоров о нём.