Дом напротив озера
Шрифт:
Озеро Грин.
Вермонтское убежище примы музыкального театра Лолли Флетчер.
И место, где трагически утонул муж проблемной актрисы Кейси Флетчер.
Не в первый раз эти прилагательные используются для описания моей матери и меня. Их употребляли так часто, что они вполне стали нашими ярлыками. Любимая Лолли Флетчер и проблемная Кейси Флетчер. Дуэт матери и дочери на века.
– Я Кейси, – говорю я.
– О, я знаю, – говорит Кэтрин. – Том – это мой муж – и я собирались зайти и поздороваться, когда мы приехали прошлой ночью. Мы оба большие ваши
– Как ты узнала, что я здесь?
– По свету в окошке, – ответила Кэтрин, указывая на дом у озера, который принадлежал моей семье из поколения в поколение.
Этот дом не самый большой на озере Грин (мой новый дом гораздо больше), но зато он самый старый. Построенный моим прапрадедом в 1878 году, он ремонтировался и расширялся примерно каждые пятьдесят лет. С воды дом у озера выглядит прекрасно. Расположенный близко к берегу, высокий и прочный за подпорной стеной из горного камня, он почти пародия на причудливость Новой Англии. Два белоснежных этажа с фронтонами, решетками и пряничной отделкой. Половина дома проходит параллельно кромке воды, так близко, что закругленная веранда практически нависает над самим озером.
Вот где я сидела сегодня днем, когда впервые увидела Кэтрин, плывущую в воде.
И где я сидела прошлой ночью, когда была слишком пьяна, чтобы заметить прибытие знаменитой пары, которая теперь владеет домом прямо через озеро.
Другая половина моего семейного дома у озера отодвинута примерно на десять ярдов, образуя небольшой внутренний дворик. Высоко над ним, на верхнем этаже дома, ряд высоких окон обеспечивает убийственный вид из главной спальни. Прямо сейчас, в полдень, окна скрыты в тени высоких сосен. Но ночью, я подозреваю, свет из главной спальни такой же яркий, как маяк.
– Все лето здесь было темно, – говорит Кэтрин. – Когда вчера ночью мы с Томом заметили огни, мы решили, что это ты.
Она тактично умалчивает, почему они с мужем решили, что это я, а не, скажем, моя мать.
Я знаю, что они знают мою историю.
Все знают.
Единственный намек, который Кэтрин делает на мои недавние неприятности – это обеспокоенный вид:
– Как ты, кстати? Тяжело то, через что ты проходишь. Приходится со всем этим справляться.
Она наклоняется вперед и касается моего колена – удивительно интимный жест для кого-то, кого я только что встретила, даже принимая во внимание тот факт, что я, вероятно, спасла ей жизнь.
– У меня все отлично, – говорю я, потому что если бы я признала правду, мне пришлось бы говорить обо всем этом, используя выражение Кэтрин.
Я еще не готова к этому, хотя прошло уже больше года. Часть меня думает, что я никогда не буду готова.
– Это здорово, – говорит Кэтрин, и ее улыбка сияет, как солнечный луч. – Я чувствую себя плохо из-за того, что чуть не нарушила твой покой, ну, знаешь, чуть не утонув.
– Если тебя это утешит, это произвело чертовски неприятное первое впечатление.
Она смеется. Слава Богу. Одни описывают мое чувство юмора как сухое, другие – как жестокое. Я предпочитаю думать об этом как о приобретенном вкусе,
Кэтрин, похоже, нравится. Все еще улыбаясь, она говорит:
– Дело в том, что я даже не знаю, как это произошло. Я отличный пловец. Я знаю, что сейчас это не выглядит так, но это правда, клянусь. Наверное, вода оказалась холоднее, чем я думала, и меня свело судорогой.
– Сейчас середина октября. В это время года озеро замерзает.
– О, я люблю купаться в холоде. Каждый Новый год я совершаю погружение в прорубь.
Я киваю. Конечно, она знает, о чем говорит.
– Это для благотворительности, – добавляет Кэтрин.
Я снова киваю. Конечно, понимаю.
Я должна была скривиться, потому что Кэтрин говорит:
– Прости. Все это звучало как хвастовство, не так ли?
– Немного, – признаюсь я.
– Фу. Я не собираюсь этого делать. Это просто так у меня случается. Это как противоположность скромного хвастовства. Как это называется? Должно же быть слово для случая, когда вы случайно называете себя лучше, чем вы есть на самом деле.
– Фальстаф? – предполагаю я.
– О, мне это нравится, – воркует Кэтрин. – Вот кто я, Кейси. Неисправимый Фальстаф.
Моя интуиция подсказывает, что Кэтрин Ройс мне нравится. Она из тех женщин, которые, кажется, существуют исключительно для того, чтобы остальные чувствовали себя неполноценными. И все же я очарована ею. Может быть, дело в странной ситуации, в которой мы оказались – спасенный и спасатель, сидящие в лодке прекрасным осенним днем. В этом есть сюрреалистическая атмосфера Русалочки. Словно я принц, завороженный сиреной, которую только что вытащил из моря.
Кажется, в Кэтрин нет ничего фальшивого. Она красивая, да, но в приземленном смысле. Скорее девушка из соседнего дома, чем пугающая бомба. Бетти и Вероника с самоуничижительной улыбкой. Улыбка, которая прославила ее, когда она была моделью. В мире, где спокойное лицо стервы является нормой, Кэтрин выделялась.
Впервые я узнала о ней семь лет назад, когда ставила бродвейскую постановку в театре на 46-й улице. Через квартал, в самом сердце Таймс-сквер, висел гигантский рекламный щит Кэтрин в свадебном платье. Несмотря на платье, цветы, загорелую кожу, она не была счастливой невестой. Вместо этого она была в бегах, пятки ее сверкали, когда она мчалась по изумрудно-зеленой траве, а ее брошенный жених и ошеломленная свадебная вечеринка беспомощно наблюдали за происходящим на заднем плане.
Я не знаю, была ли это реклама духов, свадебных платьев или водки. Мне было все равно. Каждый раз, когда я замечала рекламный щит, я сосредотачивалась на выражении лица женщины. Ее глаза прищурились, а улыбка стала широкой, и она казалась воодушевленной, облегченной и удивленной. Женщина была вне себя от радости, что одним махом разрушила все свое существование.
Мне нравился ее взгляд.
И сейчас нравится.
Только после того, как спектакль закрылся, и я продолжала повсюду видеть изображение женщины, я выяснила ее имя.