Дом подруги

Клейтон Виктория

— А вы легко прощаете? — спросил он, не заметив, что я его разглядываю.

— «Мотивы, чтобы управлять, но милосердие, чтобы простить. Первое — закон, второе — привилегия».

— Поп?

— Нет. Похоже на него, но на самом деле это Драйден [25] . Что же до меня… не думаю, что у меня есть что прощать.

— А вашим родителям?

— Как ни странно, но их я как раз давно уже простила. Мой отец… понимаете, он был просто несчастным человеком — неумным, к тому же страшно закомплексованным — так что ничего кроме жалости к нему я не испытываю. Да и потом, он ведь уже давно умер. А мать… та совсем как ребенок — слабая, беззащитная, — какой уж с

нее спрос? Нет, это не для меня. К тому же мне совсем недавно преподали на этот счет хороший урок. Я имею в виду то, как следует прощать.

25

Джон Драйден (1631–1700) — английский поэт, прозаик, драматург и критик.

— Вот как? Это интересно. Расскажите.

— Как-нибудь в другой раз.

Я думала о Мин. Наша дружба с ней подверглась серьезному испытанию. Что с ней будет дальше? Ведь это только сталь становится крепче после закаливания. Мне вдруг очень захотелось знать, что по этому поводу думает Ролло. Может, рассказать ему? Нет, не стоит — во всей этой истории мне выпала на редкость неприглядная роль, а мне почему-то было не все равно, что он обо мне подумает. Я сама себя не узнавала. На моих губах еще не остыли поцелуи Роберта, а меня уже потянуло к другому мужчине. Возможно ли такое? Вот уж действительно: «…и башмаков еще не износила…». Но, с другой стороны, я была согласна с Мин: любовь, страсть, желание — это такие чувства, которые вовсе не обязательно испытывать исключительно к одному человеку. К тому же, мудро напомнила я себе, Ролло, по всей вероятности, совершенно нормальный мужчина.

— Я тут где-то недавно прочел, — начал Ролло, — что Джон Стюарт Милл как-то раз просматривал рукопись первого тома Французской революцииКарлейля, который существовал в единственном экземпляре. Потом ненадолго вышел, оставив ее на столе. Его горничная, решив, что пожелтевшая от времени бумага вряд ли кому нужна, кинула ее в огонь. Узнав об этом, Джон Стюарт Милл едва не сошел с ума от горя и отчаяния. Карлейлю приходилось часами успокаивать его. Иной раз он боялся, как бы Милл не наложил на себя руки. Вот вам прекрасный пример христианского всепрощения. Кстати, как насчет того, чтобы пообедать вон в том пабе?

Мы уселись за столик у окна, попросили принести бутылку вина и незаметно для себя прикончили ее, заедая вино хлебом с сыром и помидорами. Разговор по-прежнему вертелся вокруг Карлейля, по поводу которого у Ролло, как он признался, давно уже были кое-какие сомнения. Я же, в отличие от него, искренне восхищалась Карлейлем, поэтому время летело незаметно, и очень скоро я уже почти забыла и о Вестон-холле и о том, что мне пришлось там пережить. Пока Ролло расплачивался (я попыталась было возразить, но он и слушать меня не стал), я вышла к машине посмотреть, как там Фредди. Мы выпустили его немного побегать возле машины, потом покормили. Он так обрадовался, увидев меня, что, запихивая упиравшегося котенка обратно в корзинку, я почувствовала себя предательницей. Оставалось только надеяться, что, наевшись, малыш быстро уснет.

Дождавшись Ролло, я предложила сменить его за рулем. Мне казалось, он снова примется спорить, и я очень удивилась, когда он сразу согласился.

— Сказать по правде, я совсем выдохся. Выехать я смог довольно поздно, ехать пришлось почти всю ночь, а потом до утра сидел возле матери — боялся оставить ее одну.

Эта его готовность пустить меня за руль выглядела удручающе убедительно — еще один весомый довод в пользу того, что я не ошиблась насчет его сексуальной ориентации. Я уселась на водительское место, хотя удовольствие, которое я при этом испытала, было слабым утешением. Водить я всегда любила, а уж хорошую машину особенно. Достаточно было повернуть ключ, как двигатель

довольно заурчал, словно сытый тигр, и машина рванулась вперед. Ролло закрыл глаза, но предупредил, что спать не будет — на тот случай, если я вдруг устану. Не прошло и нескольких минут, как он уже мирно посапывал, откинув голову на спинку сиденья. Проспал он почти два часа. Я даже забыла о нем, когда он вдруг дернулся, как от толчка, и открыл глаза.

— О господи… неужели я спал?! Простите, бога ради! Надеюсь, я не храпел? Вы очень устали?

Я успокоила его, в обоих случаях ответив отрицательно. Но как только мы поменялись местами, глаза у меня стали слипаться, и очень скоро я тоже провалилась в сон. Впрочем, это даже был не сон, а скорее просто дрема, потому что я слышала мерное урчание двигателя и чувствовала рядом присутствие Ролло, только временами я уплывала куда-то, и глаза у меня никак не открывались.

Когда же я наконец стряхнула с себя сон, протерла глаза и выпрямилась, солнце уже клонилось к закату. Я удивленно глянула на часы — было около шести.

— Где это мы? Не устали? Может, мне сесть за руль?

— В пятнадцати милях от Оксфорда.

— От Оксфорда?

— Да. Помните, я говорил, что мне нужно будет сделать небольшой крюк — кое-куда заехать. Это уже совсем близко. Надеюсь, вы не возражаете?

— Нисколько. Но скоро придется остановиться ненадолго, пустить бедного Фредди побегать.

— Захватите его с собой. Закроем окна и двери, и никуда он не денется.

— Думаете, они не будут возражать?

— Они — кто?

— Ну… хозяева.

— Не будут. На этот счет можете быть совершенно спокойны.

Шоссе постепенно сузилось и вскоре перешло в проселочную дорогу. Миновав две каменные колонны, мы свернули влево и двинулись вдоль дороги, по обеим сторонам которой тянулись деревья, смыкавшие ветви у нас над головой. Еще один крутой поворот — и перед нами появился дом. Даже в сгущавшихся сумерках каменный фасад поразил меня своим благородным изяществом. Портик крыльца поддерживали консоли, украшенные фигурами сидящих грифонов или горгулий — на таком расстоянии я не смогла разобрать, кого же они изображают. Высокие стрельчатые окна заросли плющом и глицинией.

— Какая красота! Потрясающий дом! Он ведь очень старый, я угадала?

— Да. Построен чуть ли не в четырнадцатом веке. Вначале это было аббатство. Потом его выкупили Шинлейки и стали тут жить. Последняя представительница этого древнего рода умерла всего несколько месяцев назад.

— И кому же он принадлежит сейчас? — с жадным интересом спросила я. Но прежде чем он успел что-то сказать, я уже догадалась, какой услышу ответ.

— Мне. Прошу вас.

Держа в руках корзинку с Фредди и сумку с его мисками, едой и всем прочим, мы вошли в дом и закрыли за собой дверь. Внутри было темно. Чертыхаясь, Ролло зажег карманный фонарик и уже с его помощью отыскал выключатель. В свете одинокой лампочки перед моим зачарованным взором во всем своем обветшавшем великолепии предстал самый что ни на есть настоящий средневековый замок — такой, каким его обычно представляют на театральных подмостках.

— Это самая большая комната на первом этаже. Я называю ее студией, — пояснил Ролло, рывком раздергивая шторы. — Осторожно — вон в том углу с потолка сыплется штукатурка.

— О боже, какая лепнина! Просто фантастика! Нет, вы только посмотрите на орнамент в тех местах, где пересекаются балки! А фриз! Господи, какой камин! Глазам своим не верю! А можно ненадолго снять чехол? Очень хочется полюбоваться старинной мебелью!

Ролло молча стянул чехол, и моим глазам предстал старинный резной диван, обитый выцветшим от времени шелком — изумительно красивый, но весь в клочьях паутины. Едкий запах пыли и гниющего дерева ударил мне в ноздри, смешавшись с царившей повсюду затхлой вонью — так обычно пахнет в домах, где давным-давно никто уже не живет.