Дом потерянных душ
Шрифт:
— Думаю, это их весьма ободрило.
— Да. Такой у них менталитет. Они приняли участие в сражении и потеряли те самые шестьдесят процентов убитыми, но выиграли одну из самых жестоких битв за всю войну.
— А тот офицер, выпускник Сандхерста?
— Убит. Погиб в самом начале боя. Но дело совсем не в этом.
Утром седьмого дня их блужданий по джунглям солдат-гуркх, выдвинутый в качестве представителя от их отряда, высказал Мейсону их общее беспокойство. Он признался, что его товарищам здесь не нравится. А еще заявил, что они должны знать все о боевой задаче, так как иначе им трудно будет должным образом ее выполнить. Мейсон с ним согласился и попросил радиста
— Хитрые они, эти французы, — бросил Ситону Мейсон. — В полевых условиях о них лишь одно можно сказать наверняка они всегда прикидываются, будто знают меньше, чем есть на самом деле.
На следующий день перед рассветом отряд вышел к аванпосту — хижине на сваях, построенной на берегу одного из притоков реки Сассандры.
— Хижина над водой? — поднял брови Ситон.
— А что? Интересуетесь архитектурой джунглей?
В ответ тот только молча пожал плечами.
— Да, — ответил Мейсон. — Дом священника был выстроен над водой. До него мы добирались по понтонному мосту из связанных вместе бревен и пустых бочек из-под масла.
— Ну и как? Застали там священника?
— Мы прибыли туда ночью. Священник в этот момент, стоя на коленях и перебирая стертые бусины четок, молился при свете свечи в крошечной часовне под обитой жестью крышей. Находилась часовня прямо над жилым помещением. Попасть туда можно было по приставной лестнице. Часовня была благостной, как и подобает настоящему святилищу, и ужасно убогой. Оцинкованное ведро заменяло купель для крещения. Атрибуты богослужения — чаша и святые дары — хранились в деревянном сундучке с золоченой крышкой, поставленном на бельевой ларь, который служил алтарем.
— Разве это святилище?
— Да. Хоть и под бременем тягот жизни. По-настоящему святая обитель. Но в ней чувствовалась какая-то опустошенность. Как и в ее хозяине.
Священник не выразил особого удивления при виде вооруженных мужчин, вторгшихся в его крохотную обитель в такой ранний час. Гуркхи сняли широкополые шляпы — очевидно, в знак уважения. Священник чуть заметно кивнул, медленно поднялся, сжимая в пальцах бусину четок, на которой прервал молитву, и почтительно поцеловал, распятие. Только после этого он надел четки и еще раз поцеловал крест. Это был очень старый человек с интеллигентной, породистой внешностью. Изможденное лицо с высокими скулами и синие глаза, горевшие в свете свечи яростным огнем. Его смиренное служение было одновременно и наградой, и искуплением за беззаветную преданность вере.
— Иезуит, — догадался Ситон.
— Не просто иезуит. Французский иезуит, — кивнул Мейсон, вспоминая те события.
Тогда он поправил ремень винтовки, чтобы дуло уехало за спину, и вытянул перед собой руки, растопырив пальцы. Затем он назвал священнику свое имя и звание и сказал:
«Мы не причиним вам вреда, святой отец».
Тот лишь молча кивнул. Похоже, его ничуть не испугало вторжение вооруженных до зубов непрошеных гостей в камуфляжной раскраске. Внешне он оставался абсолютно спокойным. Более того, встретившись с ним взглядом, Мейсон увидел в его глазах нечто вроде усмешки.
«Чаю выпьете? — обратился к ним по-английски священник. — Коз моих зарезали две недели назад, поэтому молока предложить не могу. Но подкрепить силы чаем никогда не вредно, а вам, джентльмены, без этого никак не обойтись».
—
— А что, все остальное кажется вам вполне обычным?
— И все же, — настаивал Ситон.
Он видел, что вопрос Мейсону не нравится. В конце концов, это было его право — рассказывать по-своему.
— Там было холодно. Не прохладно, а именно холодно. Снаружи мы задыхались от ночной жары и испарений, крыша в часовне была из жести, а оконные проемы в бревенчатых стенах вместо стекол затянуты мелкой проволочной сеткой. Внутри должна была стоять такая же духота, однако нам в часовне было зябко, как в склепе.
— А еще?
— А еще там не было насекомых. В джунглях они так и снуют вокруг. И мухи, и бабочки, и мошки. Жужжат, ползают, кусают. Особенно по ночам. Но в часовне не было ни одного. Только неподвижность и холод. А рядом со священником сам воздух казался каким-то застывшим. Кроме того, ночью хорошо слышно, как течет вода. Но теперь я начинаю вспоминать, что до нас снизу, от реки, не доносилось даже журчания, — сказал Мейсон.
Оба помолчали. Мейсон продолжил:
— Его звали отец Ласкаль. Много лет он прожил в Африке. Он сказал мне, что в пятидесятых годах бывал в Конго. И поинтересовался, не родственник ли мне коммерсант Филипп Мейсон.
— Отец?
— По крайней мере, его вопрос объяснил мне взгляд, каким он встретил меня, когда я с винтовкой в руках ворвался в его святилище, — кивнул в ответ Мейсон. — Ласкаль моментально уловил наше сходство.
— Твой отец чем-то прославился в Конго?
— Лучше сказать, отличился, — заметил Мейсон. — Но мы сейчас не в Конго, и со времени тамошних злоключений моего отца минули десятки лет. Он не имеет никакого отношения к моей истории, Пол.
— Продолжай, — попросил Ситон. — Извини, что перебил. Больше не буду.
Священник поведал им, что вождь тенгваев заключил сделку со злым духом. Он пожертвовал ему пять сыновей-первенцев своего племени в обмен на неуязвимость в сражениях против постоянных неприятелей — кесаби. Но по уговору, воины-тенгваи будут побеждать кесаби только при условии, что те будут ежедневно поклоняться кедди, которого по наущению злого духа вождь поместил в лучшую хижину главного селения.
Однако вскоре тенгваи сами устрашились своей непобедимости в сражениях. Они горько оплакивали потерю пяти возлюбленных сынов племени. Теперь они считали бесчестьем побивать врага при вмешательстве дьявольской силы, отчего их собственное хваленое воинское мастерство пропадало втуне, и восхищались беспримерной храбростью противника. Кесаби ожесточенно сражались, пытаясь выиграть эту, по сути самоубийственную для них, войну. К тому же в глубине души они чувствовали, что злой дух их обманул и сделку нарушил. От этого тенгваи еще больше трепетали перед кедди, который восседал на троне посреди их жилищ и принимал почести и подношения. Его присутствие и данное ему тяжелое обязательство угнетало их, и в конце концов тенгваи возненавидели своего вождя. Они презирали его за недальновидное заигрывание со злыми духами. Люди начали роптать, что, дескать, надо убить вождя, оставить свои дома и заключить мир с противником. Тенгваи были мучимы горем, сгорали от раскаяния и стыда. Приступы ужаса у них все усиливались и не давали спать ночами. Как объяснил англичанам иезуитский священник, для воина уверенность в собственной неуязвимости противоестественна. Мужчины племени оказались на грани безумия, осознав себя невольными заложниками собственного бессмертия.