Дом правительства. Сага о русской революции
Шрифт:
По свидетельствам очевидцев, образцовым революционером-бунтарем был Яков Свердлов. «Среднего роста, с шевелюрой черных волос, в постоянном пенсне на носу, в русской косоворотке под студенческой курткой, Свердлов был похож на студента, а с понятием «студент» для нас, молодежи, да и для рабочих было связано понятие «революционер». Теоретически революционером мог стать любой человек, достигший определенного уровня сознательности, а «студентом» – любой сознательный революционер, надевший очки и пиджак поверх косоворотки. (Свердлов бросил гимназию, никогда не учился в университете и начал одеваться как студент, став профессиональным революционером.) На самом деле Орехов, Терехов, Постышев, Канатчиков и другие рабочие не могли стать студентами, что бы они ни надевали. Первой причиной была их речь, стиль, вкусы, жесты и другие родимые пятна, не всегда совместимые с преображенным сознанием. Второй – «злая судьба пролетария» и «вечная погоня за несчастным куском хлеба». «Когда душа просит света, кричит и рвется из объятий непроницаемой тьмы, – писал Постышев Белоконской, – тело подавляет крик душевный стоном о хлебе. Как все это тяжело!» [64]
64
Павел Постышев, с. 52.
Третьей было
Редки бывали случаи, когда интеллигент резко обрывал связи со своими буржуазными или мелкобуржуазными родственниками… Обычно было так, что даже и отлучившие от своего семейного очага непокорное чадо сердолюбивые родственники смягчались, проникались жалостью к арестованному страдальцу и начинали проявлять усиленную о нем заботу. Ходили к нему на свидание, снабжали всем необходимым, хлопотали перед начальством, просили о смягчении его участи и так далее [65] .
65
Канатчиков, Из истории моего бытия, кн. 1, с. 87.
По рассказам сестер Свердлова Сары и Софьи и его брата Вениамина, их отец был вспыльчивым, но «покладистым» человеком, который быстро смирился с тем, что его дом стал «местом встреч нижегородских социал-демократов», а граверная мастерская – складом революционных прокламаций и фальшивых печатей. Отец Воронского, священник, умер, когда тот был ребенком, но его литературный двойник, отец Христофор, приехал в семинарию проведать сына и вместе со всеми пил за марксизм, террор, русскую литературу, новые машины и, по просьбе сына, «за неравный бой, за смельчаков, за тех, кто отдает себя, ничего не требуя». («За духовенство» семинаристы пить отказались.) В 1906 году сестра Куйбышева отправила отцу телеграмму о том, что Валериан «арестован и предан военно-полевому суду». Про военно-полевой суд было известно: «сегодня арестовали и максимум через 48 часов приговор, причем приговор или оправдательный или смертная казнь. Другого приговора военно-полевой суд не знал». По рассказу Куйбышева, записанному в начале 1930-х:
Получив эту телеграмму, мой отец обезумел: не теряя ни одной минуты, помчался на лошадях (Кузнецк в то время не был соединен железнодорожной линией с Сибирской магистралью) к железной дороге, для того чтобы быстрее приехать в Омск. Он рассказывал, что истратил на это путешествие огромную для его бюджета сумму, так как требовал такой скорости движения, что неоднократно падали лошади.
Прибыв в тюрьму, Куйбышев-старший обнаружил, что сын предстанет перед военно-окружным, а не военно-полевым судом. Валериан ничего не знал о телеграмме.
Семен Канатчиков
Когда мне сообщили, что приехал мой отец и пришел ко мне на свидание, мне было крайне неприятно. Я думал: начнутся упреки (это был мой первый арест), слезы, уговаривание. Придется поссориться с отцом, и поссориться окончательно.
О содержании телеграммы сестры моей я, конечно, не знал. Нехотя, настроив себя на решительный отпор всяким попыткам добиться от меня хотя бы каких-нибудь уклонений от взятой мною линии жизни, я пошел в камеру для свидания. Вхожу и вдруг вижу отца не сердитым, а детски смеющимся, со слезами на глазах, он бросился ко мне с объятиями. Целует, обнимает, радуется, как-то щупает меня всего, по-видимому желая осязать меня, не веря, что я жив.
Я недоумеваю.
– Отец, в чем дело, почему ты так рад?
Он мне рассказал историю с телеграммой.
Вот так мой отец принял мой первый арест, и ошибка моей сестры совершила очень хорошую службу в том отношении, что примирила моего отца с выбранным мною путем [66] .
66
С. Свердлова и др., «Брат» в: О Якове Свердлове, с. 25–30 (цитата на с. 29); A. Воронский, Избранная проза (М.: Художественная литература, 1987), с. 20–21; Воронский, За живой и мертвой водой, т. 1, с. 40–41; Куйбышев, Эпизоды, с. 30–32.
«Другое дело – рабочий, – пишет Канатчиков. – Никаких уз, никакого «очага» и никаких связей в стане тех, кто его угнетает, он не имеет». Его семья вряд ли примирилась бы с выбранным им путем, а он вряд ли примирился бы со своей семьей (которую называл «болотом») [67] .
Обычно, как только рабочий становился сознательным, его уже не удовлетворяла окружающая среда, он начинал ею тяготиться, стремился общаться только с себе подобными и пытался проводить свое свободное время более осмысленно и культурно. С этого момента начиналась его личная трагедия. Если это был пожилой семейный рабочий, у него сейчас же возникали конфликты в семье, в первую очередь – с женой, чаще всего отсталой, малокультурной. Она не понимала его духовных запросов, не разделяла его идеалов, боялась и ненавидела его друзей, ворчала на него и ругала за непроизводительные расходы на книжки и другие культурные и революционные цели, а главное – опасалась лишиться кормильца. Если это был молодой рабочий, он неизбежно вступал в конфликт с родителями или близкими, которые имели над ним ту или иную власть. На этой почве у сознательных рабочих создавалось отрицательное отношение к семье, к женитьбе и даже к женщине [68] .
67
Канатчиков, Из истории моего бытия, кн. 2 (М: Московское товарищество писателей, 1934), с. 88.
68
Канатчиков, Из истории моего бытия (М: Земля и фабрика, 1929), с. 85–86.
Женщин в революционных кружках было намного меньше, чем мужчин, но их роль – муз, мучениц, слушательниц, сожительниц и «технических работников» – была ключевой в жизни подполья. (Только среди еврейских революционеров число женщин было сравнимо с числом мужчин, отчего еврейские женщины были «сверхпредставлены» в революционной среде в еще большей степени, чем мужчины.) Среди рабочих-революционеров женщин почти не было. Рабочие, вступавшие в кружки и ожидавшие «пробуждения», были единственными пролетариями, которым было нечего терять, кроме цепей. Они принадлежали к классу избранных, но им не хватало сознательности, «культуры», семей и женского общества (за исключением неловких и порой унизительных контактов с девушками из еврейских и интеллигентских семей). Они «повышали свой
69
Там же, 110–111. Другие автобиографии будущих жильцов Дома правительства см. в: РГАСПИ ф. 124, оп. 1, д. 39 (С. Я. Аллилуев); д. 40 (O. E. Аллилуева); д. 119 (С. М. Балахнин); д. 273 (И. Л. Булат); д. 274 (Д. А. Булатов); д. 275 (А. С. Булин); д. 346 (M. K. Ветошкин); д. 411 (A. A. Воронин); д. 493 (Н. К. Гончаров); д. 518 (Л. А. Гребнев); д. 550 (M. A. Гусев); д. 596 (K. Я. Дирик); д. 745 (Б. И. Иванов); д. 909 (М. Н. Коковихин); д. 953 (В. E. Косоротов); д. 1031 (M. M. Кульков); д. 1077 (M. A. Лебедев); д. 1159 (Ф. Ф. Ляксуткин); д. 1542 (В. И. Полонский); д. 1599 (С. Ф. Реденс); XXX (А. Г. Ремейко); XXX (И. Г. Рудаков); д. 1683 (A. Н. Рябов); д. 1717 (П. Ф. Сахарова); д. 1797 (М. И. Смирнов); д. 1890 (Ф. Ф. Сыромолотов); д. 2018 (В. В. Фомин); д. 2083 (A. A. Чевардин); д. 2988 (A. A. Черепанов). О культуре радикальных рабочих, в том числе о кружках чтения, см.: Reginald E. Zelnik, «Russian Bebels: An Introduction to the Memoirs of Semen Kanatchikov and Matvei Fisher», part 1, Russian Review 35, №. 3 (July 1976), с 249–289, part 2, Russian Review 35, № 4 (October 1976), с. 417–447; Reginald E. Zelnik, ed., Workers and Intelligentsia in Late Imperial Russia: Realities, Representations, Reflections (Berkeley, University of California Press, 1999); Zelnik, «On the Eve: An Inquiry into the Life Histories and Self-Awareness of Some Worker-Revolutionaries» в: Lewis H. Siegelbaum, Ronald Grigor Suny, eds., Making Workers Soviet: Power, Class, and Identity (Ithaca: Cornell UP, 1994), с. 17–65; Mark D. Steinberg, Proletarian Imagination: Self, Modernity and the Sacred in Russia, 1910–1925 (Ithaca, Cornell University Press, 2002); Michael Melancon and Alice K. Pate, eds., New Labor History: Worker Identity and Experience in Russia (Bloomington: Slavica, 2002); Deborah Pearl, Creating a Culture of Revolution: Workers and the Revolutionary Movement in Late Imperial Russia (Bloomington: Slavica, 2015), особ. с. 57–239 о том, что читали члены кружков. О революционерках см.: Anna Hillyar, Jane McDermid, eds., Revolutionary Women in Russia 1870–1917: A Study in Collective Biography (Manchester: Manchester University Press, 2000).
Местом, где студенты и рабочие встречались под одной крышей – чтобы слиться в «партии» и освободиться от «болота», – была тюрьма. Студенты закаляли свой дух, рабочие обретали сознательность, и все учились жить вместе и на равных. Аросева впервые арестовали в 1909 году, когда он учился в реальном училище.
Тюрьма мне сразу понравилась: все в ней было деловито и серьезно, все как-то поставлено по-столичному. Когда на фоне тюремного коридора в то время, когда вели меня в камеру, я заметил свою немного сутулую тень, я проникся уважением к самому себе. Зет, шествовавший рядом со мною, был также весел, словно шел не в тюрьму, а по крайней мере на желанную свадьбу. Он толкал меня в локоть и любопытствовал, вместе или не вместе посадят нас. Посадили вместе, в общую камеру, где уже было восемь человек студентов. Двое из них оказались наши знакомые эсеры. Все похоже было скорее на какую-то веселую студенческую вечеринку, чем на камеру. Книги, книги, тетради с записями, куски колбасы по длинному деревянному столу, жестяные чайники, кружки, хохот, остроты, дискуссии, игра в шахматы [70] .
70
Аросев, На боевых путях. Продолжение, с. 93–94.
Заключенные гуляли, «словно в кулуарах университета», играли в чехарду во дворе и соблюдали тишину перед отбоем, «чтоб дать возможность желающим читать и писать». Согласно одному из сокамерников Якова Свердлова по екатеринбургской тюрьме в 1907 году:
Целый день камеры нашего коридора были открыты, и заключенные могли свободно ходить из камеры в камеру, заниматься играми, петь песни, слушать доклады, вести диспуты. Но все это регламентировалось «конституцией», то есть соблюдался большой порядок, за которым наблюдали выбранные политическими заключенными старосты камер. Были определенные часы тишины и групповых прогулок во дворе. […] В нашей камере всегда было людно. В те дни в тюрьме сидели в большинстве социал-демократы, но были эсеры и анархисты. Часто приходили в нашу камеру из других камер, чтобы послушать Я. М. Свердлова [71] .
71
Быков, «Мои встречи с Я. М. Свердловым» в: О Якове Свердлове, с. 50–51.
Свердлов знал, а Аросев узнал довольно скоро, что «положение в тюрьме – лишь прямое отражение соотношения сил борющихся на воле». Многое зависело от места, времени, приговора, надзирателя и социального статуса заключенного. Орехов (бывший пастух, выливший кипящие щи на голову владельца ящичной мастерской) описывает «вывертывание рук», «посадку в мешок», кормление «тертым мелким растворенным стеклом», а также эпизод, когда «от одного удара лежал около восьми часов без памяти, который был нанесен в голову». Донской казак Валентин Трифонов носил в тюрьме зимнее пальто, чтобы смягчать удары надзирателей. По словам его сына Юрия, «каторжане непрерывно против чего-то протестовали: против того, что начальство обращалось к ним на ты, против требования тюремщиков приветствовать их словами «здравия желаю» и снимать шапки, против телесных наказаний, против насильственной стрижки волос, против «подаванцев» то есть подававших прошения с просьбой о помиловании и снижении сроков» [72] .
72
Аросев, На боевых путях. Продолжение, с. 94; РГАСПИ, ф. 124, оп. 1, д. 1429 (В. А. Орехов), л. 3 об., л. 4; E. Бражнев (Трифонов), Стучит рабочая кровь (М.: Недра, 1931), с. 199; Ю. Трифонов, «Отблеск костра» в: Собрание сочинений, т. 4 (М.: Художественная литература, 1987), с. 9–10, 14, 32.