Дом родной
Шрифт:
— Нет, почему же кумушки. Трясина ведь тоже опасна.
— Для кого?
— Для путника, чудак.
Зуев рассказал Пимонину о своих раздумьях.
— Ты Шумейку-то видел?
Зуев кивнул утвердительно.
— Вот этот, брат, уже не тина. Этот просто сомневается в честных людях. Не верит никому. Меряет всех на свой аршин.
— А этот?
— Этот с того только и живет. Ну как бы тебе сказать…
— Деятельный бездельник, — подсказал Зуев.
— Во, во… и очень вредный.
— Что Шумейко во время войны делал? — выпалил Зуев.
Пимонин
— Представь себе — воевал. Нет, тут ваша психология молодых фронтовиков дает осечку. Вот ты говорил как-то — на военный лад, мол, все повернуть. Да и теперь, наверно, считаешь своего брата фронтовика выше всех, достойнее, храбрее.
— А разве не так?
— Иногда так, а иногда…
— Например? — задиристо спросил Зуев.
— Ну вот взять твоего полковника Коржа и эту историю с танкистом.
Зуев насторожился.
— Ведь он храбрый человек, этот Корж, наверно.
— Храбрый, умный, авторитетный.
— А с твоим другом поступил трусовато. Да-да, — он не дал Зуеву раскрыть рта в защиту любимого командира. — Тут, брат, храбрость разная требуется. На войне храбрость личная превыше всего ценится. А сейчас одной ее — мало. Здесь гражданской смелостью орудовать надо. И не все вояки, самые храбрейшие, ею, брат… как бы тебе сказать, вооружены.
— Значит, Швыдченко храбрее Коржа? — спросил Зуев.
— Конечно. Он ведь наперекор заведенному правилу — хотя такие директивы мне неизвестны — поставил вопрос о Шамрае на бюро…
— Так вы же сами голосовали «за».
— Конечно, но я только встал за тем, кто первым поднялся. А в случае чего, спрос будет с секретаря. Я еще удивляюсь, что Сазонов за это дело не ухватился.
Пимонин помолчал.
— Ты прочел у Ленина о профсоюзной дискуссии? Прочел? Ну вот и хорошо. А теперь подумай добре. Если бы можно было так просто разделять людей: фронтовик — значит, вроде святой, тыловик — сукин сын. Вот твой Максименков уж куда фронтовик, а к нам власовца приволок. Сам замарался и нас еще приплетет. Тебя во всяком случае… Кстати, кажется, поймаем мы его.
— Неужели напали на след? Когда, где?
Пимонин нахмурился.
— Вы, товарищ Зуев, у меня служебную тайну хотите выпытать, — но не выдержал и ухмыльнулся. — Смотри не болтай. Да и Шумейку обходи за пять улиц. Очень уж ему неохота такого воробья из когтей выпустить.
Зуев слушал раскрывши рот.
— …Но придется, придется. Все, точка. Следующий, — голосом заправского бюрократа произнес он.
Зуев медленно и задумчиво побрел из райотдела милиции.
А в этот же вечер к засидевшемуся допоздна в райкоме Швыдченке ворвался дядя Кобас.
— Нет, что ни говори, — возмущенно заговорил он, — что-то тут не так, товарищ секретарь. Навязал ты мне этого комиссара напрасно. Заучился, видать, наш Петро Карпович.
Швыдченко, оторвавшийся от своих бумаг и мыслей, смотрел на Кобаса, моргая глазами, никак не улавливая смысла и не понимая тона шумливого дяди Коти.
— Опять спор? С кем?
— Да с Зуевым… Сам же прикрепил его ко мне комиссаром,
— Как будто так. Но ведь ты и просил сам.
— Да откуда ж я мог знать? Думаю, парень вроде наш, пролетарский, подучусь малость.
— Ну и как идет учеба? — оживившись, спросил Швыдченко.
— Да об ней же и речь, слушай сюда. Ведь совсем заучился парень, не рабочую линию гнет.
— Как это? Он же тебя по теории маленько подковать взялся.
— Этот подкует, — ответил вдруг хохотом дядя Кобас — Такое мне вывез, что я уже было к Шумейке направился. А потом думаю: сначала согласую с райкомом…
Швыдченко насторожился, но молчал, ожидая, что скажет дядя Котя дальше.
— …Стали мы диктатуру пролетариата проходить… Ну, это дело мне и на практике хорошо известно… Послушал я его маленько и говорю: давай дальше, следующий вопрос — насчет государства и революции и тому подобное… А он все тут толчется вокруг да около, а я ему говорю: давай дальше, потому как это дело нам кровное и хорошо известное, можно сказать, с пеленок. Вот тут-то он и вывез.
Швыдченко встал из-за стола и подсел к дяде Коте.
— Что же он такое вывез, твой прикрепленный политрук?
— Дак понимаешь, диктатура пролетариата — это дело временное… Нет, чуешь? Временное! У меня аж голос сел. Это как же? — спрашиваю. А вот так, говорит: будет такое время, когда пролетариат от своей диктатуры собственноручно откажется…
— Так и сказал? — блеснув озорно глазами, спросил Швыдченко.
— Ага, — небрежно, тоном прокурора, которому совершенно ясен состав преступления, подтвердил дядя Котя. — Ну, стукнул я кулаком об стол по этим самым его тетрадкам с тезисами. «Да ты в своем ли уме?» — говорю. А он цедит сквозь зубы: неизбежно… закономерно… и всякие другие ученые слова. Ну тут я уж не стерпел. Тут уж я ему раздоказал! — и дядя Котя самодовольно потер руки, хитро поглядывая на Швыдченку.
— Интеллигенция тонкошкурая, перебежчик и все такое? Так, так и разэтак?! — спросил секретарь.
— Конечно! В самую суть стукнул!
Швыдченко вскочил, захохотал, бегая по кабинету.
— Ты чего, товарищ секретарь? — подозрительно поглядывая через плечо на смеющегося Федота Даниловича, спросил Кобас.
Отсмеявшийся Швыдченко подошел к нему, положил обе руки на плечи дяде Коте, не давая ему вскочить со скамьи, и, наклонившись, прижался к плечу старого кадровика.
— Понимаешь, товарищ Кобас, какое дело, — заговорил он тихо и задушевно, — это же Зуев теорию марксизма старался тебе объяснить. Основы… самое главное то есть.
Кобас повернул голову, и лица их почти сошлись. Швыдченко продолжал:
— И по теории это действительно так, как говорил тебе Петр Карпович. Действительно, настанет такое время, когда не будет необходимости в диктатуре пролетариата.
— Не будет?! Не верю, — только и смог сказать Кобас.
— Значит, и мне не веришь? — хитровато спросил Швыдченко.
— И тебе не верю, что-то вы тут с Зуевым…
— А Марксу, Энгельсу веришь?
Кобас молчал упрямо.
— И Ленину не веришь?