Дом Романовых. Последние дни последнего царя
Шрифт:
Но кто же были эти люди, которые с энергией, достойной лучшего применения, составляли заговоры против существующего строя? Какое странное самоослепление заставляло их верить в то, что разразившийся хаос революции в своем неистовстве разрушения ограничится территорией императорских дворцов? То, что они состояли членами различных политических партий: социал-революционной, социал-демократической, народно социалистической или конституционно-демократической, имело очень мало значения для человека, знающего русскую историю. Блестящий лидер партии социал-демократов, большевиков и интимный друг Ленина Малиновский получал ежемесячно содержание от департамента полиции.
Попробуем смыть блестящий слой политической фразеологии с лица русского революционного движения, и мы получим истинный облик его «оловянных богов», фанатиков, авантюристов, которые претендовали на министерские посты, столбовых дворян-революционеров и др. разрушителей империи.
Лев Толстой без какого бы то ни было основания, если не считать нескольких вышедших
Немедленно по получении известия о смерти Толстого, император Николай II послал дружескую телеграмму его вдове, выражая свои искренние соболезнования и глубокую печаль по поводу кончины великого писателя. Однако наша интеллигенция выразила крайнее неудовольствие по поводу этого, вполне естественного образа действия российского самодержца, опасаясь, что телеграмма эта могла бы сорвать грандиозную демонстрацию, которая должна была быть устроена в день похорон Толстого. В день похорон писателя, которые состоялись ноябрьским днем 1910 г., были произнесены бесконечные речи, порицавшие существующий строй, а также на темы, не имевшие никакого отношения к событию. Если бы графиня С. А. Толстая не присутствовала на похоронах с заплаканным лицом, все участники этого революционного митинга забыли бы, что находятся на погребении человека, которого весь мир чтил исключительно как гениального романиста и который родился в семье, своим титулом, положением и богатством обязанный этому самому, им столь жестоко ненавидимому царю России. «Дорогой Лев Николаевич, память о вас будет вечно жить в сердцах благородных крестьян Ясной Поляны», — гласила надпись на колоссальном плакате, который несли на похоронах его почитатели. Семь лет спустя «благородные крестьяне Ясной Поляны» осквернили могилу «дорогого Льва Николаевича» и сожгли его имение. На этот раз яснополянские мужики внимали речам представителя местного совдепа, и последний объяснил, что, несмотря на все, Толстой был «аристократом и помещиком», т. е. «врагом народа».
После Толстого в рядах «угодников» революции следует отметить князя Петра Кропоткина, Веру Засулич, Брешко-Брешковскую (так называемую «бабушку русской революции») и многочисленных политических убийц, отбывших сроки наказания в Шлиссельбургской крепости. Князь Кропоткин проповедовал свою довольно безобидную теорию анархизма на розовой воде из собственного комфортабельного дома в Лондоне. Далее к лику «угодников революции» принято причислять целый ряд женщин за содеянные ими главным образом б 70-х годах прошлого столетия террористические акты. Убежденный феминист мог бы радоваться этому преобладанию слабого пола в русском революционном движении, однако биографы Шарлотты Корде нашли бы мало привлекательного в образах русских кровожадных старых дев, которые были скорее объектами для наблюдений Крафта или Фрейда, чем подлинными героиням!.. Тем не менее революционный хороший тон требовал от каждого уважающего себя либерала, чтобы он вставал при упоминании имени Веры Фигнер. Ведь эта почтенная дама принимала ближайшее участие в покушении на жизнь царя-освободителя, и «жестокий» император Александр III осмелился засадить в тюрьму убийцу своего отца! Как это, однако, ни странно, но большевики отказались признать божественную сущность «оловянных богов» революции, и первая годовщина советского режима застала их в тюрьме или же в изгнании. Можно смело сказать, что закон возмездия избрал в лице большевиков неожиданных эмиссаров для исполнения своей воли.
Убийцу В. Плеве Сазонова и полоумного юношу Каляева, который бросил бомбу в карету князя Сергея Александровича, нужно отнести к разряду революционных фанатиков. Очи и им подобные служили пушечным мясом для Бориса Савинкова — этого «спортсмена революции». «Принц Гамлет», старавшийся быть Цезарем Борджиа», — сказал про Савинкова Радек во время суда над первым а Москве в 1925 году. Ландскнехт, поэт, «великий любовник», блестящий рассказчик, любитель поесть, мастер и раб громких слов, Борис Савинков боролся со всеми строями только во имя борьбы. Он подготовил
— Революция и контрреволюция мне безразличны, — сознался он одному моему знакомому в 1918 году. — Я жажду действия! Единственное мое желание — это дать работу самодовольным бездельникам, которые слоняются на задворках без толка, и отбить у них охоту заниматься любовными похождениями.
Народное воображение, не подозревая, что представляла собою на самом деле личность Савинкова, причисляло его к лику «святых революции» и приписывало ему все политические убийства, происшедшие в первом десятилетии двадцатого века… А говоря по правде, убил он собственноручно всего одного старого городового, оказавшегося безоружным. Он умел разыскивать истерических молодцов, падких до его красноречия и готовых умереть за революцию. И они действительно погибали, а тем временем
Савинков благополучно выбирался в Париж, чтобы продолжать свою приятную жизнь. Там он боролся со всеми существовавшими правительствами, сидя ежедневно от 12 до 2-х в ресторане Ларю и запивая воспоминания о своих чудесных побегах бутылкой превосходного бордосского «Мутон-Ротшильд». Рассказывая историю покушения на жизнь великого князя Сергея Александровича, Савинков приводил трогательный мотив, почему покушение совершил не он.
— Я убил бы великого князя собственными руками, когда его карета обогнула угол, за которым я стоял с бомбой, но я заметил, что с ним в экипаже сидят двое детей.
Эта занимательная история производила у Ларю фурор. Но факт остается фактом, и смертоносная бомба была брошена в Сергея Александровича Каляевым в то время, как «друг детей» благополучно возвратился на рю Руаяль.
Савинков был выдающимся романистом, и русское императорское правительство косвенным образом финансировало его террористические акты, великодушно разрешив продавать в России савиновские романы, а также печатать его еженедельные корреспонденции на страницах московских газет. Министру внутренних дел и во сне не снилось, что добрая половина русских революционеров и в том числе Савинков, Троцкий, Чернов и др. имели возможность продолжать свою террористическую деятельность только благодаря гонорару, который они получали от русских издателей!
Баснословные побеги Савинкова, из которых некоторые затмили даже похождения Казановы, были возможны только благодаря его тесному сотрудничеству с небезызвестным Азефом, который официально был лидером террористов, а неофициально — агентом департамента полиции. Революционеры считают его «агентом-провокатором» чистейшей воды; департамент полиции обвинял его в приверженности к революции. Во всяком случае установлено, что Азеф не предупредил департамент полиции о заговоре на жизнь Плеве и великого князя Сергея Александровича, хотя ему и были известны все детали готовящихся покушений за неделю вперед. Страх мести Савинкова, вероятно, превозмог в Азефе его жадность к деньгам, а потому секретные донесения Азефа из Парижа даже не упоминали, где находится его болтливый сообщник. Давая показания перед комитетом парижских революционеров, Савинков сначала грозил убить собственноручно того «мерзавца», который посмеет набросить малейшую тень на имя его «дорогого друга» Азефа. Он заявил, что, если бы не преданность Азефа, его арестовала бы полиция в ночь перед убийством великого князя. Савинков мог бы еще добавить к своим показаниям, что список тайных агентов русского охранного отделения был переполнен именами выдающихся лидеров революционного подполья, и потому даже не было особой надобности так негодовать по поводу личности Азефа.
— Мы могли бы купить очень многих из революционеров, — если бы сошлись с ними в цене, — писал бывший директор департамента полиции Васильев в своих посмертных мемуарах.
Это совершенно справедливо. Недаром в марте 1917 года в обеих столицах революционеры поторопились сжечь все архивы охранных отделений несколько часов спустя после того, как выяснилось, что революция победила по всей линии…
Императорский строй мог бы существовать до сих пор, если бы «красная опасность» исчерпывалась такими людьми, как Толстой и Кропоткин, террористами, как Ленин или Плеханов, старыми психопатками, как Брешко-Брешковская или же Фигнер или авантюристами типа Савинкова и Азефа. Как это бывает с каждой заразительной болезнью, настоящая опасность революции заключается в многочисленных носителях заразы: мышах, крысах и насекомых… Или же, выражаясь более литературно, следует признать, что большинство русской аристократии и интеллигенции составляло армию разносчиков заразы. Трон Романовых пал не под напором предтеч советов или же юношей-бомбистов, но носителей аристократических фамилий и придворных званий, банкиров, издателей, адвокатов, профессоров и других общественных деятелей, живших щедротами империи. Царь сумел бы удовлетворить нужды русских рабочих и крестьян; полиция справилась бы с террористами. Но было совершенно напрасным трудом пытаться угодить многочисленным претендентам в министры, революционерам, записанным в шестую книгу российского дворянства, и оппозиционным бюрократам, воспитанным в русских университетах.