Дом судьи

Стокер Брэм

На ней был изображен судья, одетый в пурпурную, украшенную горностаями мантию. У него было сильное, безжалостное лицо, в котором можно было различить черты зловещей хитрости и мстительности; чувственный рот надменно изгибался, а крючковатый, розоватого оттенка нос, чем-то напоминавший клюв, придавал ему сходство с хищной птицей. Остальная часть лица имела мертвенно-бледный оттенок. Глаза омерзительно поблескивали и поражали своим яростным, зловещим выражением. Заглянув в них, Малкольм похолодел, сразу подметив сходство с выражением глаз той громадной крысы.

Лампа снова задрожала в его руке, когда он увидел, как это животное, свирепо поблёскивая глазами, выгладывает из

отверстия в углу картины, и тотчас же заметил, как словно по чьему-то сигналу смолкли все звуки остальных грызунов. Тем не менее он снова постарался успокоиться и продолжал осматривать картину.

Судья восседал в большом резном дубовом кресле с высокой спинкой, стоявшем справа от массивного камина, а за его спиной в углу комнаты с потолка свисала верёвка — ее свитый кольцами конец лежал на полу. С ощущением чего-то похожего на ужас Малкольм узнал на картине интерьер той самой комнаты, в которой он находился в данный момент; объятый подступающим страхом, он судорожно огляделся, словно ожидал обнаружить позади себя чьё-то присутствие. Затем он перевёл взгляд в угол комнаты рядом с камином и с громким криком выронил лампу, резко ударившуюся о пол.

Там, в кресле судьи, за которым болталась веревка, сидела всё та же крыса , взиравшая на него глазами покойного хозяина этого дома, но сейчас в них чувствовалось выражение особой, доселе невиданной им ярости и ненависти. Если не считать завывания и шума ветра за окном, в комнате стояла абсолютная тишина.

Звук упавшей лампы отчасти привел Малкольма в чувство. К счастью, она была металлическая и потому не разбилась; тем не менее необходимость как следует осмотреть её хоть немного позволила ему отвлечься от объекта своего тревожного внимания и вернула присутствие духа. Приведя лампу в порядок, он провел ладонью по лбу и на некоторое время задумался.

Нет, так не пойдет, сказал он сам себе. Так можно и с ума сойти. Надо с этим кончать! Я обещал доктору, что больше не стану по ночам пить чай. Но как он был прав! Что-то и в самом деле не в порядке с моими нервами. Странно, а ведь раньше я ничего подобного за собой не замечал. Да и чувствую себя здесь как никогда хорошо. Ну, ладно, сейчас со мной снова всё в порядке, а на будущее надо перестать валять дурака.

Он приготовил себе коктейль из бренди и воды и с решительным видом, чтобы продолжить работу, уселся за стол.

Было уже около часа ночи, когда он оторвался от своего занятия, вновь встревоженный неожиданно наступившей тишиной.

Ветер за окном завывал с неослабевающей силой, дождь хлестал по окнам.

В комнате не раздавалось ни звука, если не считать гулкого эха, гулявшего по высокому дымоходу; временами до Малкольма доносилось шипение водяных брызг, случайным образом долетавших до очага. Огонь к тому времени почти погас, и пламени практически не было,

Малкольм внимательно вслушался, и тут же до его сознания дошел тонкий, очень слабый попискивающий звук. Он исходил из того самого угла комнаты, где с потолка свисала веревка, и молодой человек подумал, что ошибочно принял за писк поскрипывающее шуршание по полу ее тугих колец, приводимых в движение покачивающимся под крышей колоколом. Подняв взгляд, он, однако, сразу же увидел ту самую громадную крысу, которая крепко вцепилась в верёвку и сосредоточенно перегрызала её чуть ниже того места, в котором находились её отвратительные лапы. Она уже почти достигла своей цели, и Малкольму были видны более светлые пряди каната, проходившие внутри верёвки. Через несколько секунд нижняя часть веревки с глухим стуком свалилась на пол, а крыса стала похожа на огромный тугой узел, венчавший конец слабо покачивающейся веревки.

На

какое-то мгновение Малкольма снова объял неведомый доселе ужас: до него, наконец, дошло, что сейчас он уже лишен возможности призвать внешний мир себе на помощь. Однако в ту же секунду его охватила внезапная ярость и, схватив лежащую на столе книгу, он с силой запустил ею в крысу. Бросок был достаточно точным, однако прежде, чем жесткий том попал в животное, крыса разжала лапы и с глухим стуком грузно шлепнулась на пол. Малкольм стремительно бросился за ней следом, однако она каким-то образом успела скользнуть в сторону и исчезнуть в темном углу.

Малкольм понял, что ни о какой работе сейчас не может быть и речи, а потому решил сменить прежнее монотонное чтение на охоту за крысой. Он снял с лампы зелёный абажур и поднял её как можно выше над головой. Едва он это сделал, как мрак в верхней части комнаты рассеялся, и в новом потоке света, показавшемся ему особенно ярким по контрасту с прежней теменью, картины на стене проступили особенно отчетливо. С того места, где он стоял, Малкольму была хорошо видна интересовавшая его картина — третья по счету, справа от камина. Через секунду он в изумлении протёр ладонью глаза, а затем, объятый диким страхом, принялся всматриваться в изображенные на ней детали.

В самом центре картины находилось большое пятно неровной формы — это был холст, ровный и коричневатый, словно только что натянутый на раму. Остальные детали картины сохранились в своём неизменном виде: то же самое кресло, угол камина, верёвка, но фигура судьи исчезла.

Объятый ужасом, Малкольм медленно повернулся, и тут же его стала бить отчаянная дрожь, как будто его внутренности сотрясал невидимый, мощный мотор. Ему показалось, что все силы покинули его, он был не в состоянии совершить хоть какое-то движение, даже самое пустяковое действие, хотя бы мыслительное. Он мог лишь видеть и слышать.

Там, в большом дубовом кресле с высокой спинкой, сидел судья, облачённый в свою пурпурную мантию с горностаями, и зловеще буравил его своим мстительным взором; торжествующая улыбка искажала его жёсткий рот, когда он поднял обеими руками свою черную шапочку. Ту самую черную шапочку, которую судьи всегда надевали перед оглашением смертного приговора! Малкольм почувствовал, как кровь отхлынула у него от сердца, как подчас бывает в минуты долгого и тревожного ожидания. В ушах его раскатисто гудели колокола. Помимо этих звуков, к нему прорывались из-за окна лишь грохот и завывание бури; а сквозь вой стихии смутно и не вполне отчетливо до него стали доноситься удары башенных часов на рыночной площади. Несколько мгновений, показавшихся ему вечностью, он стоял, как статуя, широко раскрыв глаза и почти не способный дышать. Когда часы ударили в первый раз, торжествующая улыбка на лице судьи расползлась ещё шире, а при последнем ударе, символизирующем наступление полночи, он опустил шапочку себе на голову.

Медленными, рассчитанными движениями судья поднялся из кресла и, наклонившись, взял с пола кусок веревки от набатного колокола, затем пропустил ее сквозь сжатую ладонь, явно наслаждаясь ощущением прикосновения к этому тугому жгуту. После этого он принялся манипулировать с одним из концов веревки, явно завязывая узел. Тщательно затянув его, он опустил веревку, ногой проверил узел на пучность, удовлетворенно осклабился и стал продевать в него другой конец веревки, чтобы в итоге получилась скользящая петля. После всех этих приготовлений он двинулся с веревкой в руке вдоль противоположной от Малкольма стороны стола, не сводя с молодого человека своего напряженною взгляда, пока не обошел вокруг и не остановился перед дверью.