Дом тишины

Памук Орхан

— Ладно, братец, иди, конечно, — сказала Нильгюн. — Пройдись немного, развеешься.

Я вовсе не думал об этом, но пошел.

— Береги себя, — сказала Нильгюн мне след. — Ты много выпил.

Выходя из калитки, я вспоминал о своей жене. Потом подумал о Физули, о его стремлении испытывать боль. Интересно, поэты Дивана [74] могли писать такие стихи мгновенно или они трудились над каждым стихотворением по многу часов, записывая и исправляя? Я размышлял об этом, лишь бы занять себя чем-нибудь, я понял, что не смогу быстро вернуться домой. На улицах было безлюдно, как бывает воскресным вечером, кафе и бары стояли полупустые, а некоторые гирлянды цветных огоньков на деревьях не горели, наверное, из-за вчерашнего урагана. Грязные следы велосипедов, заезжавших в лужи по краям мостовой, чертили на асфальте бессмысленные кривые. Покачиваясь, я дошел до отеля, вспоминая годы, когда я мог ездить на велосипеде, свою молодость, потом опять — жену, размышляя об истории, рассказах, о Нильгюн, которую мне нужно было везти в больницу, и об Эвлии Челеби. В отеле я услышал пошлую музыку и потрескивание флуоресцентной лампы, освещавшей пластмассовую вывеску отеля. Я долго сомневался. Я хотел и преступления, и простодушия. Я удивлялся людям, помешанным на мыслях об ответственности. Как фотографы, которые раздражают вратарей, стоя во время футбольных матчей за воротами, меня раздражало, что мое сознание постоянно пыталось застать меня на месте преступления, а любовь к морали действовала мне на нервы. В конце концов я решил — в больницу поедем утром.

74

Поэты

Дивана — в Османской империи собрание падишаха и государственных чиновников самого высокого ранга. «Диванная» литература, литература «высокого» стиля сформировалась с XIII по XIX век под воздействием арабских и персидских литературных традиций.

Я вошел в отель через двери-вертушку и, как собака, которая находит кухню по запаху, на слух спустился по лестнице туда, откуда эта музыка раздавалась, бесшумно ступая по коврам, мимо официантов. Открыл какую-то дверь — за столом сидели пьяные туристы, мужчины и женщины, перед ними стояли бутылки, на головах — фески, они что-то кричали. Я понял — это восточная ночь, какие устраивают иностранным туристам в качестве прощального вечера в Турции. На широком возвышении захудалый оркестр издавал металлический грохот. Я узнал у официанта, что танец живота еще не начинался, сел за столик у них за спиной и, смущаясь, попросил ракы.

Вскоре после того, как я выпил первую рюмку, зазвучала подвижная и легкая музыка, я услышал звон бубенчиков и увидел загорелое тело танцовщицы, извивающееся в коническом луче света, бродившего в полутьме, засмотрелся на дрожавшие блестящие подвески ее костюма. Когда она быстро двигалась, казалось, что от ее спины и груди льется свет. Я заволновался.

Кажется, я встал. Официант принес мне вторую рюмку. Я опять сел и подумал, что не только танцовщица исполняет свой номер, мы все исполняем какой-то спектакль. Танцовщица пыталась изображать восточную женщину, всецело принадлежащую мужчине, а туристы, проводившие свой последний вечер на Востоке, воспринимали ее такой, как она хотела. Когда луч света бродил по столам, я смотрел на лица немок — они не были удивленными, но, казалось, хотели удивляться и улыбались. Происходило то, чего они ждали, и, глядя на танцовщицу, они думали, что они — не «такие». Я чувствовал, что себя-то они считают равными мужчине и совершенно спокойны, но при этом считают «такими» и нас, всех нас. Черт, они же унижали нас, как домохозяйки, которые верят, что равны своим мужьям, когда командуют прислугой!

Я почувствовал себя невероятно униженным, мне захотелось испортить этот отвратительный танец, но я знал, что не собираюсь ничего делать — просто наслаждаюсь чувством поражения и сумятицей в голове.

Музыка заиграла громче, и когда ударные в невидном углу сцены без особых усилий перекрыли остальные звуки и общий шум, танцовщица повернулась спиной к столам и плавной нервной дрожью руки начала раскачивать свое вызывающее тело. По тому, как она быстро повернулась к нам, агрессивно и горделиво тряся грудью, я понял, что она хотела показать, что презирает всяческие запреты. Потом луч осветил ее лицо, я увидел на ее лице неожиданное чувство победы и уверенности в себе, и это придало мне спокойствия. Да, не так просто заставить нас склонить голову! Мы еще кое-что можем, мы еще держимся!

Смотрите — танцовщица будто кидает всем им вызов! Она игнорирует взгляды затаивших дыхание туристок, не замечая их почти научный интерес. А большинство мужчин-туристов в фесках давно расслабились: они уже не смотрят на танцовщицу как на женщину — вещь мужчины, они, похоже, забыли, кто они, робко и почтительно глядя на уважаемую женщину.

Я почувствовал странную радость: бесформенное, но подвижное тело танцовщицы взволновало меня. Мы все словно бы спали, видели один сон и сейчас вместе просыпались. Глядя на ее загорелую кожу вокруг пупка, где блестели капельки пота, я представил, как бы я вцепился в нее, и я пробормотал: немедленно возвращаюсь домой, везу Нильгюн в больницу, а потом сажусь и обстоятельно занимаюсь историей. У меня получится, я буду верить в рассказы прошлого и в реальные истории, в события из плоти и крови, у меня получится, я могу это сделать немедленно, прямо сейчас.

Танцовщица, словно желая показать свое презрение, начала выводить за руки на сцену тех, кого раньше заприметила. О Аллах, она заставляла немцев исполнять танец живота вместе с ней! Мужчины двигались медленно и тяжело, неловкими движениями разводя руки в стороны, и было видно, что они стесняются своих друзей, но верят, что имеют право поразвлечься. Черт побери, все игра, игра, я напрасно пытаюсь себя убедить в обратном.

Вскоре танцовщица принялась за то, чего я ждал и чего боялся: умело выбрав среди туристов добровольца, выглядевшего настоящим растяпой, она начала его раздевать. Я подумал, что окончательно утратил надежду. Когда толстый немец, неловко трясший животом, улыбаясь своим друзьям, стал снимать рубашку, я понял, что больше не выдержу, я уже падаю. Я хочу, чтобы из моего сознания все стерлось, чтобы от моего прошлого не осталось и следа, а от будущего и моих надежд — тоже ничего не осталось. Я хочу избавиться от искусственных сооружений моего разума, я хочу свободно гулять в мире, существующем за пределами моего сознания. Но теперь я знаю, что не смогу забыть себя и всегда буду жить, как два разных человека. И, не находя себе места среди сомнений, догадок и фантазий моего разума, будь он неладен, буду еще долго сидеть в этом отвратительном месте, с этой гадкой музыкой.

29

Время далеко за полночь, но я все еще слышу легкий шум в доме, и мне интересно: что они делают там, внизу, почему не спят и никак не отдадут мне безмолвную ночь? Я встала с кровати, подошла к окну и выглянула вниз — вот, свет Реджепа еще освещает сад — что ты там делаешь, карлик? Я испугалась! Он ведь коварный: он взглянет на меня, и я понимаю, что он следит за всем во мне, смотрит и наблюдает за каждым движением моих рук, замышляет что-то в своей огромной голове. Кажется, они теперь и ночь хотят мне отравить, и мысли мои замарать хотят. Я вспомнила со страхом: однажды ночью Селяхаттин пришел ко мне в комнату, чтобы не дать мне очиститься от повседневной грязи, погрузившись в наивное простодушие своих мыслей, чтобы я, как он, испытала боль. Вспомнив об этом, я опять испугалась, задрожала, как от холода, — он сказал, что открыл смерть. Я испугалась еще больше, отошла от темного окна, моя тень, падавшая на сад, пропала, я быстро вернулась в кровать, забралась под одеяло и стала вспоминать.

Это было за четыре месяца до его смерти. На улице дул северо-восточный ветер, свистел в оконных щелях. Вечером я удалилась к себе в комнату, легла в кровать, но никак не могла уснуть, потому что шум шагов в комнате Селяхаттина все не стихал, а еще потому, что от урагана и ударов ставней о стены у меня мурашки бегали по коже. Потом я услышала приближающиеся шаги, и меня охватил ужас! Внезапно дверь открылась, у меня сердце чуть не выскочило из груди, и я подумала — он в моей комнате, ночью, впервые за много лет! Сначала Селяхаттин на мгновение замер на пороге: «Мне не уснуть, Фатьма!» Кажется, он не был пьяным, будто я не видела, сколько он выпил за ужином. Я промолчала. Качаясь, он вошел в комнату. Глаза его сверкали: «Я не могу заснуть, Фатьма, потому что открыл страшную вещь! Сегодня вечером ты меня выслушаешь. И я не позволю тебе взять вязанье и уйти в другую комнату. Я обнаружил страшную вещь, и мне надо кому-нибудь об этом рассказать!» Я подумала: твой карлик внизу, Селяхаттин, он обожает тебя слушать. Но ему ничего не сказала, потому что у него было странное выражение лица, и неожиданно он прошептал: «Я открыл смерть, Фатьма. Здесь, на Востоке, ее, смерть, никто не замечает, я первый, кто открыл здесь ее. Только что, этой ночью». Он замолчал на мгновение, будто боялся своего открытия, но все, что он говорил, не было похоже на пьяный бред, «Послушай, Фатьма! Знаешь, я закончил букву «Р», хотя и позже, чем планировал. Сейчас я пищу букву «С»; и знаешь, мне пришлось написать статью о смерти!» Я знала об этом, так как за завтраком, обедом и ужином больше ни о чем не говорилось. «Но у меня никак не получалось написать об этом, я целыми днями ходил по комнате и думал, почему

у меня не получается писать. Эту статью я тоже, естественно, собирался позаимствовать у них, как и другие статьи; я думал, что не могу добавить ничего нового к тому, что они изобрели и написали, но никак не мог понять, почему у меня не выходит начать эту статью…» Он слегка улыбнулся. «Может быть, потому, что я подумал о собственной смерти? Ведь я все еще не закончил свою энциклопедию, а мне уже почти семьдесят. Как ты считаешь?» Я ничего не ответила. «Нет, Фатьма, это не так, я еще молод, я еще не сделал все, что хотел! И к тому же, открыв смерть, я почему-то чувствую себя невероятно молодым и полным жизни — столько всего предстоит сделать после этого открытия, что мне не хватит даже ста лет жизни!» Вдруг он воскликнул: «Все, все, все события, все поступки, вся жизнь приобрела теперь совершенно новый смысл! Я теперь смотрю на все другими глазами. Неделю проходив по комнате, я не смог написать ни слова, но это открытие озарило меня ровно два часа назад. Два часа назад я, первый на Востоке, открыл глаза на страх Небытия, Фатьма. Я знаю, ты не понимаешь меня, но ты обязательно поймешь, слушай!» Я слушала не потому, что хотела понять этот бред, а потому что мне ничего не оставалось делать, а он ходил по комнате, как у себя. «Уже целую неделю я шагаю по своей комнате, думаю о смерти, и мне интересно, почему на Западе этой теме уделено так много место в энциклопедиях и книгах. Я не говорю сейчас о художественной литературе, на Западе тысячи книг написаны только о смерти. Почему для них так важен такой простой вопрос, думал я. У себя в энциклопедии я собирался осветить его совсем кратко. Я собрался написать вот что: смерть — это гибель организма! После краткого медицинского вступления я собирался опровергнуть все представления о смерти, бытующие в легендах и религиозных книгах, свести их к общему знаменателю и еще раз, с удовольствием, показать, что все священные книги списаны одна с другой и как нелепы похоронные обряды разных народов. Возможно, я хотел написать так кратко потому, что хотел как можно скорее закончить энциклопедию. На самом деле это было не так: я, Фатьма, не понимал, что такое смерть, я понял это лишь два часа назад; этот вопрос не был для меня важен, как для любого восточного человека. Два часа назад я понял это: глядя на фотографию мертвых в газете, я внезапно увидел смерть, которую не замечал так много лет. Это ужасно! Послушай! Немцы напали на Харьков, ну да это не важно! Два часа назад я рассматривал в газете фотографию погибших, я смотрел на них без страха, как сорок лет назад, когда был студентом медицинской школы и осматривал трупы в больницах. И тут у меня в голове внезапно сверкнула молния, настоящий кошмар, как кувалдой по голове, и я понял: есть то, что называется Небытие! Небытие! Да, Небытие! И сейчас эти несчастные солдаты, погибшие на войне, исчезли в бездонном колодце Небытия. Фатьма, это было страшное чувство, я ощущаю его и сейчас; я подумал: раз нет Аллаха, рая и ада, то после смерти есть только „пустота" — только то, что называется Небытие. Совершенно пустое Небытие! Я не думаю, что ты сразу поймешь, о чем я. Я сам узнал об этом только два часа назад. Но, открыв то, что называют Небытие, и все больше размышляя об этом, я осознал, Фатьма, что такое страх Небытия и страх смерти! На Востоке этого никто не замечает. Поэтому мы прозябаем сотни, тысячи лет, но давай не будем торопиться, я буду рассказывать медленно; я не смогу в одиночку вынести груз этого открытия!» Он нетерпеливо размахивал руками, как в молодости. «Ведь я сразу понял, почему мы — одни, а они — другие. Я понял, почему Восток — это Восток, а Запад — это Запад, я понял, клянусь, Фатьма; умоляю, выслушай меня сейчас внимательно во что бы то ни стало, ты все поймешь». И он продолжал рассказывать, будто не знал, что я уже сорок лет его не слушаю. Он говорил со мной, как в годы нашей молодости, убежденно и внимательно, голосом старого непонятливого учителя, который, пытаясь втолковать что-то ребенку, говорит с ним мягко и нежно, а выходит лишь взволнованно и лживо: «Слушай меня внимательно, Фатьма! Не сердись, хорошо? Сколько раз я говорил, что Аллаха нет, потому что его существование невозможно доказать на опыте, и тогда все религии, в основе которых заложено существование Бога, — просто пустая лирическая болтовня. Следовательно, естественно, нет ни рая, ни ада, о котором повествуют все эти пустые тексты. А если рая и ада нет, то тогда нет и жизни после смерти. Ты следишь за моей мыслью, да, Фатьма? А если жизни после смерти нет, то умершие теряют жизнь окончательно и навсегда, чтобы никогда больше не возродиться. А давай рассмотрим эту ситуацию глазами умершего человека: где находится после смерти мертвый, живший до смерти? Я не говорю о его теле: где его сознание, чувства, разум? Нигде: его нет, не так ли, Фатьма, он внутри того, чего нет, он попал в то, что я называю Небытие, теперь и он никого не видит, и его никто не видит. Ты осознаешь сейчас, Фатьма, весь ужас того, что я называю Небытие? Меня охватывает ужас по мере того, как я думаю об этом: господи, какая странная, ужасная мысль! Когда я пытаюсь это вообразить, у меня волосы дыбом встают! Ты только подумай, Фатьма, представь себе что-то такое, внутри чего ничего бы не было — ни звука, ни цвета, ни запаха, ни прикосновения; подумай. Фатьма, о чем-то таком, что не имеет никаких свойств, ни даже места в пустоте: правда, Фатьма, ведь трудно вообразить что-то, что бы не занимало места в воздухе, чего бы не было видно, что бы не чувствовалось? И только кромешная тьма, которой даже невдомек, что она — кромешная тьма без начала и конца. Вот что такое тьма смерти, а за ней — Небытие. Тебе страшно, Фатьма? Пока наши трупы гниют в гадком ледяном безмолвии земли, а окровавленные тела с огромными дырками, размозженные черепа, разбросанные по земле мозги, вытекшие глаза и разорванные рты погибших на войне разлагаются и воняют среди руин бетона, их сознание, ах, то есть наше сознание, погружается во тьму безграничного Небытия; как слепой, свалившийся в бездонную пропасть, падает спиной в бесконечность, не замечая, что с ним происходит… Нет, даже не так. Как будто нет совсем ничего… Черт побери, когда я об этом думаю, мне делается страшно, я не хочу умирать; когда я думаю о смерти, мне хочется взбунтоваться; господи, как это тяжело — знать, что во тьме бесконечности, куда ты будешь, не останавливаясь, погружаться, нет ни начала, ни конца и что ты просто-напросто исчезнешь навсегда во тьме и больше никогда, никогда, никогда из нее не выберешься: все мы утонем в Небытии, Фатьма, исчезновение поглотит нас целиком! Тебе не страшно? Не хочется восстать, возмутиться? Ты обязательно должна испугаться, ты обязательно должна проснуться в страхе, я не оставлю тебя этой ночью, пока в тебе не проснется этот бунтарский страх смерти. Послушай! Послушай: рая нет, ада — нет, Аллаха — тоже нет, нет никого, кто бы смотрел на тебя, заботился о тебе, наказывал тебя и прощал тебя: после смерти ты опустишься в небытие, откуда нет пути назад, как на дно черного моря — ты утонешь в безмолвном безлюдье, из которого нет возврата; пока твое тело будет гнить в холодной земле, твой череп и глаза, как цветочные горшки, наполнятся землей, твое тело рассыплется, как сухой навоз, твой скелет превратится в пыль, как уголь, а ты сама окажешься в отвратительном болоте, что растворит тебя всю, до последней волосинки, и будешь знать, что не можешь даже мечтать вернуться назад; и в безжалостной, холодной как лед трясине Небытия ты будешь совершенно одна и исчезнешь навсегда. Фатьма, ты понимаешь?»

Я испугалась! В страхе подняла голову от подушки и посмотрела на комнату. На прежний мир, теперешний мир. Но моя комната и вещи еще спят. Стало жарко. Захотелось кого-нибудь увидеть, с кем-нибудь поговорить, кого-нибудь коснуться. Я слышала шум внизу. Интересно, что это такое. Уже три часа ночи. Я быстро встала, подбежала к окну: у Реджепа все еще горит свет. Коварный карлик, служанкино отродье! Я со страхом вспомнила холодную зимнюю ночь: перевернутые стулья, разбитые стекла и тарелки, отвратительные лохмотья и кровь, и меня охватило беспокойство, даже почти ужас. Где моя палка? Я взяла ее, несколько раз постучала в пол и позвала его.

— Реджеп, Реджеп, быстро иди наверх!

Выйдя из комнаты, я подошла к лестнице.

— Реджеп, Реджеп, я тебе говорю, где ты?

Смотрю вниз: там горит свет, и в свете видны тени, дрожащие на стене, — я знаю, вы все там. Я еще раз закричала и наконец увидела его тень.

— Иду, Госпожа, иду, — сказал он. Тень уменьшилась, и появился сам карлик. — Что случилось? — спросил он. — Что вы хотите?

Наверх не поднимается.

— Так поздно! Ты чего не ложишься? — спросила я. — Что вы там делаете внизу?