Дом толкователя

Виницкий Илья Юрьевич

Знаменательно, что Жуковский в финале поэмы незаметно отступает от текста оригинала (переданного немецким подстрочником) и прямо называет соглашение между противоборствующими сторонами союзом между царем и народом(очевидно, последний мотив был подсказан ему немецким переводом Фосса [269] ).

Приведем финал «Одиссеи» в переводе Жуковского:

Дочь светлоокая Зевса тогда Одиссею сказала: «О Лаэртид, многохитростный муж, Одиссей благородный, Руку свою воздержи от пролития крови, иль будет В гнев приведен потрясающий небо громами Кронион». Так говорила богиня. Он радостно ей покорился. Скоро потом меж царем и народом союз укрепила Жертвой и клятвой великой приявшая Менторов образ Светлая

дочь Громовержца, богиня Афина Паллада. (Жуковский 1960: IV, 366)

269

Автор благодарит за это ценное указание Адриана Вэйнера. Приведем соответствующие стихи поэмы в переводе Фосса: «Und nun sandte Kronion den flammenden Strahl vom Olympos, // Dieser fiel vor Athene, der Tochter des schrecklichen Vaters // Und zu Odysseus sprach die heilige G"ottin Athene: // Edler Laertiad’, erfmdungsreicher Odysseus, // Halte nun ein, und ruhe vom allverderbenden Kriege: // Dass dir Kronion nicht z"urne, der Gott weithallender Donner! // Also sprach sie, und freudig gehorcht’ Odysseus der G"ottin. // Zwischen ihm und dem Volk erneuete jetzo das B"undnis //Pallas Athene, die Tochter des wetterleuchtenden Gottes, // Mentorn gleich in allem, sowohl an Gestalt wie an Stimme» (Odyssee. 24. Gesang, 540–547). Об ориентации Жуковского на фоссовский перевод см.: Егунов:334, 362. Ср. также в августинском переводе Поупа, хорошо известном Жуковскому: «So Pallas spoke: The mandate from above // The King obey’d. The Virgin-seed of Jove // In Mentor’s form, confirm’d the full accord, // „And willing nations knew their lawful Lord“» ( Pope:377–378).

В «историческом плане» прусский король Фридрих выполнил урок-предсказание Жуковского: разогнал парламент, восстановил свою власть и ввел конституцию (союз с народом) указом [270] . По сути дела, это была решительная победа «сил порядка» в Пруссии («общее отрезвление, то есть восстановление монархии»). И хотя в 1849 году Германия еще была далека от спокойствия, общий итог был очевиден. Через несколько месяцев вернувшийся из изгнания сын прусского короля Вильгельм жестоко подавит баденское восстание, а летом этого же года русский император Николай — венгерскую революцию. В Европе водрузится мир и «святой порядок», о котором пророчествовала «Одиссея» Жуковского. Последняя оказывается, таким образом, не только «высокой» исторической хроникой, но и дидактико-политическим произведением, адресованным мудрым поэтом европейским монархам.

270

В общегерманском деле король до 1850 года проводил монархически-националистическую «союзную политику» своего друга Иосифа Марии фон Радовица.

Заметим, что Жуковский явно следует традиции французского просветителя Ф. Фенелона (1651–1715), которого он высоко ценил и аллегорические «Похождения Телемака» («Les Aventures de Telemaque») которого перечитывал в начале 1840-х годов (Жуковскому было известно и прозаическое переложение «Одиссеи» Фенелоном; см.: Айзикова:248–249).

6

Традиция «политической педагогики» Фенелона, блестяще исследованная в контексте русской политической мифологии XVIII века Р. Уортманом ( Уортман:204–206, 215–217), помогает лучше разобраться в еще одном (на этот раз русском) подтексте финала «Одиссеи» Жуковского. Здесь, как мы видели, действуют царь Итаки, его сын Телемак и учитель последнего Ментор (образ которого принимает Паллада). Эта сцена, как нам представляется, разыгрывает «в лицах» главную мысль нашего поэта — о смысле современной политической истории и миссии русской монархии и поэзии.

Напомним, что Жуковский посвятил «Одиссею» своему ученику, великому князю Константину Николаевичу. Последнего поэт называл «северным Одиссеем» ( Жуковский 1867:52): в начале 1840-х годов юный Константин совершил несколько морских плаваний, повторив однажды маршрут царя Итаки; великий князь командовал военными кораблями «Улисс» и «Паллада»; в 1846 году он был произведен в капитаны 1-го ранга. Тем не менее отождествление Одиссея с молодым князем имеет лишь внешний, сугубо комплиментарный характер. Действительно, Константин — сын монарха и принц-путешественник, то есть не Одиссей, а Телемак, ученик Ментора.

Но гораздо важнее, на наш взгляд, ассоциация с Телемаком старшего брата Константина — государя наследника Александра Николаевича, которому Жуковский также посвятил свою «Одиссею» [271] . Примечательно, что в письмах поэта к наследнику престола особое место занимает тема нерушимого тандема отца и сына ( РА 1885: 17): Николай предстает здесь как великий Кормщик, которому не страшны бури революции, а его сын — как верный помощник и продолжатель дела родителя. Если в плане немецкой истории Одиссей для Жуковского — аллегорический урок королю Пруссии Фридриху, то на более глубоком уровне интерпретации образа царь Итаки может быть понят как аллегория русского императора. Как мы уже говорили, образ могучего и благородного царя, усмирителя бунтов и стража порядка, — один из важнейших в историософской концепции Жуковского конца 1820–1840-х годов.

Николай изображается поэтом как кормщик и странствователь (ср. его восточный поход 1828 года, ассоциировавшийся у современников с Троянской войной, а также многочисленные путешествия-инспекции по России), благочестивый христианин, заботливый муж и любящий отец [272] .

271

Поэт «для немногих», Жуковский часто использовал прием двойной (или даже тройной) адресации своих произведений. Так, в письме к великому князю Александру Николаевичу он говорит, что хотя и посвятил «Одиссею» его брату, но поэма также посвящена и ему, ибо будет напечатана в Собрании сочинений Жуковского, посвященном государю наследнику ( РА 1885:532–533).

272

См. интерпретацию «сценария» николаевского царствования в четвертой части книги Р. Уортмана.

Силам разрушения и зла Николай противопоставляет, по словам Жуковского, «магическое обаяние геройской отваги». Николай есть само олицетворение идеи справедливости, рыцарского благородства и святости власти, то есть — по словам самого Жуковского — воплощение истинной поэзии [273] . В упоминавшемся выше письме к великому князю Константину Николаевичу Жуковский приводит как пример истинно вдохновенной поэзии историю о подавлении императором холерного бунта 1831 года. Грозные слова Николая «на колена!», усмирившие чудным образом бунтовщиков, названы Жуковским «одной из высочайших минут… вдохновения», которое заставило дикую толпу склониться «перед святынею веры и власти». «И отсутствие этой-то поэзии, — продолжает поэт, — произвело то, что теперь везде перед нашими глазами творится». Замечательно, что в том же письме Жуковский сообщает о начале работы над второй частью «Одиссеи» ( Жуковский 1867: 67–68).

273

После подавления венгерской революции русской армией Жуковский писал князю Паскевичу, что главными причинами «чудного торжества над целым бунтующим народом» были «мирная энергиярусского вождя, который начал тем, что завоевал доверенность враждующего с ним народа», и его «бескорыстие, его рыцарская честность, выразившиеся в самых действиях его войска» ( Жуковский 1902:XI, 39).

Показательно, что некоторые оценки Одиссея в последних песняхперевода Жуковского перекликаются с характеристиками императора в «николаевском мифе» придворного поэта и учителя детей русского самодержца (ср., например: «непреклонный в напастях» герой, «орел поднебесный», отважный, «грозно-могучий», «моложавый», с прямым станом, «божественно-чистой» красоты). Наконец, как мы уже видели, Николай, подобно Одиссею, изображался поэтом в виде Кормщика, твердой рукою ведущего свой корабль по бурному морю.

Но свой патриотический и поэтический долг Жуковский видел не только в «открытом» прославлении, но и в «тайном» наставлении сурового монарха, в разъяснении ему его провиденциальной миссии. Мы полагаем, что финал «Одиссеи» позволил поэту выполнить обе эти задачи.

Еще раз приведем одну из важнейших для понимания историософии Жуковского записей, озаглавленную «О духе времени» (1828). Хотя эта дневниковая запись относится к 1828 году, ее смысл становится особенно актуальным для начала 1849 года:

Нынешнее время соответствует первым временам земли после потопа. Время всеобщего преобразования под радугой Завета. Сила начинает уступать закону. Цель сих революций, еще далеко не достигнутая: возможность человеческого благоденствия в обществе. Главное средство к тому утверждение договора между властителем и подданным<…> и соединение в один договор всех политических обществ, составляющих род человеческий. Результат отдаленный: общий порядок, то есть свобода всего благородного в человеке и стеснение всего вредного<…> Наше время есть переход их юношества в мужество; время утверждения общественного договора <…> Во Франции, Англии и многих странах Германии государи должны утвердить договор с своими народами; в других землях и особенно в России Государь должен убедиться в неизбежности сего договора и сам готовить к нему народ свой, без спеха, без своекорыстия, с постоянством благоразумным.

(Жуковский: XIII, 307; см. также Янушкевич: 178–179).

Напомним, что в «Одиссее» союз царя с народом, прекращающий кровопролитие и являющийся окончательным осуществлением справедливости, провозглашается учителем Телемака и верным слугой Одиссея Ментором, устами которого говорит Божественная Мудрость. Мы можем сказать, что в переводе Жуковского устами Ментора-Премудрости говорит сам поэт, высказывающий в такой форме свой заветный конституционно-монархический проект! Можно сказать, что Жуковский символически вписывает в свой перевод (то есть в историю) самого себя и своим символическим именем, как подписью, завершает многолетний труд (знаменательно, что «прототипом» Гомера в поэме видят обычно слепого певца на пиру у феаков). Поэма в таком случае оказывается аллегорическим апофеозом не только русскому монарху и его сыну, но и их верному слуге и советчику, венчающему мудрым заветом историю о странствованиях и возвращении Одиссея.