Дом, в котором совершено преступление

Моравиа Альберто

— Мериги, — сказал Манкузо наконец. — Хотите вы, чтобы мы остались друзьями или нет?

— Конечно, — отвечал Сильвио. Но, как это ни было глупо, сердце его забилось быстрей.

— Тогда, — продолжал Манкузо, — сделайте мне одолжение.

— Хоть два, — сказал Сильвио, принужденно улыбаясь.

Манкузо встал и прошел несколько шагов по комнате. Маленький, одетый с изысканной элегантностью, большеносый, с головой, словно ввинченной в высокий белый воротничок, неловкий, он сильно смахивал на слегка пообтесавшегося в городе провинциала.

— Двух мне не надо, — сказал он серьезно. — С меня достаточно одного. Он замолчал и, взяв двумя пальцами окурок, швырнул его в окно. — Вы давно виделись с Амелией? — спросил он.

— Право же… — начал Сильвио, с трудом скрывая свое беспокойство.

Но Манкузо его перебил:

— Вы напрасно стали бы притворяться, будто не помните… Потому что вы виделись вчера. —

Наступило короткое молчание. — Я ничего не хочу знать, продолжал Манкузо, — вам незачем передо мной оправдываться, просить извинения… Я не требую от вас ничего… только прошу о дружеском одолжении… Я мог бы просто-напросто послать вас к черту или отобрать у вас эту вот работу под благовидным предлогом… Мне это ничего не стоило бы и, пожалуй, так было бы проще… Но я не хочу… Ведь если есть возможность, всегда лучше договориться, правда? — Манкузо скорчил одну из самых своих противных гримас и помолчал. — Я вас прошу вот о каком одолжении: пока мы с Амелией не поженились, перестаньте с ней видеться… Потом, когда она станет моей женой, можете бывать у нее сколько хотите… Конечно, при соблюдении должных приличий… Но пока мы не женаты, найдите предлог и перестаньте с ней встречаться… Конечно, не подавая вида, что это я вам посоветовал… Тогда мы останемся друзьями и построим дом… А после свадьбы еще поговорим… Вы меня понимаете?

Обеспокоенный и несколько раздраженный угрозой Манкузо, Сильвио притворился удивленным.

— Но в чем дело? Какие причины?..

Однако Манкузо не хотел и слушать.

— Никаких причин, — ответил он сухо. — Согласны вы или нет?

— А если нет?

— Советую согласиться, — сказал Манкузо, устремив на него колючий взгляд.

Сильвио посмотрел на Манкузо, который притворялся, будто что-то ищет в карманах, потом на чертежи. Ему не хотелось уступать такому грубому требованию, но, с другой стороны, работа значила для него больше, чем всякие чувства и, быть может, даже чем Амелия.

— Но не могу же я, — начал он не без колебаний, — вот так, без всякой причины, только потому, что вы этого хотите…

Но он не договорил. Манкузо шагнул вперед и схватил его за руку с такой силой, что Сильвио скривился от боли.

— Мериги, какого… — тут он добавил крепкое ругательство. — Это не шуточки. Не доводите меня до крайности. Останемся друзьями, Мериги…

Они посмотрели друг на друга. Лицо Манкузо, напряженное и перекошенное, с налитыми кровью глазами, лишенными даже искры ума, имело страдальческое выражение, но это было жалкое, не вызывающее сочувствия, какое-то смешное страдание, не человеческое и не звериное, а страдание несчастного маньяка. В нем не было и тени мужского благородства; не было и той трогательности, которую страдание придает животным, а иногда и людям очень простой души. Сильвио испытывал к Манкузо одновременно сочувствие и неприязнь.

— В конце концов, мы с синьориной Амелией разговариваем только об архитектуре, — сказал он.

Манкузо молчал; все это время он сжимал руку Сильвио и нетерпеливо смотрел на него.

— Я хотел сказать, — продолжал Сильвио, — что теперь мне ничего не остается, кроме как…

Живейшее облегчение появилось на лице Манкузо.

— Достаточно, — сказал он и пошел к двери. — Вы обещали… Этого достаточно.

Его радость показалась Сильвио такой же неприятной и отталкивающей, как и страдание. Но уже в дверях, словно охваченный сомнением, Манкузо остановился.

— Вы не обиделись?

— Боже упаси, — сказал Сильвио раздраженно.

— Тем лучше, потому что я, знаете ли, не хотел бы… — Конца этой фразы Сильвио не услышал — дверь закрылась.

Оставшись один, Сильвио попытался возобновить работу. Но тревога сковала его; теперь, когда он пожертвовал своими отношениями с Амелией, эта работа внезапно стала ему противна; охваченный беспокойством и раскаяньем, он с облегчением услышал в коридоре звон колокольчика, призывавший к завтраку. Он надеялся, что еда его подкрепит, но обманулся. В душной тишине столовой, не умолкая, жужжали вентиляторы; в жарком полумраке виднелись бледные, измученные жарой лица сотрапезников; сухая, нагретая солнцем еда оставляла во рту металлический привкус; всюду висели липкие бумажки от мух, желтые или черные; в тающем льду плавали мелкие, кислые вишенки; лицо у горничной было красное и потное — словом, все переменилось, и лето уже не вливало в него радостную бодрость. Оно было душное и обыденное, люди занимались своими служебными делами, исправно ходили на работу, — лето в городе бюрократов и военных, где в тишине с утра до вечера звучат сигналы и играют зорю и где единственные не запертые и не покинутые здания — это министерства и казармы. Сильвио, поглощенный страстью, до сих пор ничего не замечал, а теперь все это разом обрушилось на него вместе с ревностью, нежеланием расставаться

с Амелией, отвращением к работе, печалью и сомнениями. Ел он мало и неохотно, потом вернулся в свою комнату и, чувствуя сонливость, бросился на постель. Он сразу впал в тяжелую дрему, но не заснул крепким сном; помимо воли в его воображении появлялись и исчезали нелепые образы, которые медленно двигались, и он со странным удовольствием разукрашивал их всякими подробностями. Это было странное и грустное удовольствие, смешанное с ощущением сонного бессилия. Ему казалось, что он совершает смелые, отчаянные поступки: то, притаившись за углом, сжимая револьвер, убивает Манкузо в упор и убегает; то запускает пальцы в белокурые завитые волосы Де Керини, тащит ее вниз по лестнице ее дома, топчет ногами; то прерывает венчание Амелии, хватает ее за руку в тот самый миг, когда она должна сказать "да", вытаскивает из церкви и увозит в машине — конец фаты высунулся из-под захлопнутой дверцы и развевается по ветру. Чем решительней и отчаянней были эти поступки, тем больше они радовали его воображение, тем больше он любовался ими, приукрашивал их. Этим он как бы утешался в своей безнадежной печали. Но когда он пытался приподняться на постели, ему казалось, что кто-то наступил ему на грудь и не дает встать. Голова у него была тяжелая, а в ногах, наоборот, ощущалась легкость, его будто тянули за волосы вниз, к воде, прямо в бурную реку. Наконец он заснул.

Спал он довольно крепко, а когда проснулся, то некоторое время пролежал неподвижно, с закрытыми глазами. Но пронзительные крики ласточек, которые свили гнездо прямо над его окном, не давали ему покоя. Он быстро сел на постели, протирая глаза: комната была залита мягким закатным светом; он проспал пять часов. Амелия не приехала.

"Видно, случилось что-то серьезное", — подумал он и, словно сон освободил его от всех сомнений и колебаний, вышел из комнаты и спустился вниз. Как и в первый раз, когда он шел к дому Де Керини, улочки и сады казались бесконечными. Розы за прутьями решеток были белы от летней пыли, листья олеандров поникли, знойная дымка окутала этот зеленый хаос и подернула небо. Служанка в стоптанных туфлях и синем фартуке, как обычно, поливала живую изгородь и, узнав его, даже не поздоровалась. Он свернул с усыпанной гравием аллеи и пошел вдоль стены дома по цементной дорожке. Дойдя до окна гостиной, он увидел, что жалюзи приоткрыты, и услышал голоса. Ему показалось, что это разговаривают Де Керини и Манкузо. Он остановился и прислушался.

— На ком я женюсь? — сказал низкий, недовольный голос Манкузо. — На девушке, которая за неделю до свадьбы целыми днями, да, целыми днями пропадает где-то с молодым человеком, с которым едва знакома. На девушке, которая говорит мне в лицо, что, как только выйдет за меня, сразу мне изменит. На девушке, которая не только не любит меня, но даже не уважает; вот на ком я женюсь…

— Раньше надо было думать, — ответила слегка нараспев Де Керини.

Сильвио подошел поближе к окну и заглянул в щель. Сначала он ничего не увидел, кроме позолоты мебели и зеркал, поблескивавших в полумраке, потом глаза привыкли и он стал различать разговаривающих. Манкузо сидел на краю пуфа, по обыкновению изящный и элегантный, нахохлившись, как сыч. Де Керини же сидела прямо напротив окна на легкой кушетке с гнутыми ножками, выставив на обозрение свои пышные формы, выступающие под яркими складками капота. Она откинулась назад, сонная и невозмутимая, положив ногу на ногу. Сильвио видел круглую белую шею с толстой складкой под подбородком, жеманный кукольный рот, раздутые ноздри и под ровными локонами, спадавшими до половины лба, черные бархатистые глаза, сощуренные и улыбающиеся, которые смотрели в потолок насмешливо и самодовольно.

— Раньше надо было думать, — повторила она, посидев несколько секунд неподвижно.

Манкузо скривился, словно сигарета у него во рту вдруг стала горькой.

— Прекрасный совет, — пробормотал он. — Когда это раньше? Если кто виноват, так это ты. Она твоя дочь, ты ее воспитывала, вот и вырастила бы ее честной женщиной, а не развратницей.

Они замолчали.

— Не надо преувеличивать, — сказала наконец Де Керини равнодушным тоном, стараясь скрыть раздражение.

Манкузо вскинулся.

— Как это преувеличивать? Остается неделя до свадьбы, а я ее совсем не вижу. Совсем! Она на целый день удирает от меня с этим архитектором.

Де Керини склонила голову к плечу и посмотрела на Манкузо томным, улыбающимся взглядом.

— Все это переменится, — сказала она слегка насмешливо. — У Амелии такой характер, что супружеская жизнь изменит его до неузнаваемости… Особенно, если у вас будут дети…

— Но она говорит, что не хочет от меня детей, — сказал Манкузо угрюмо. И в его тихом голосе была такая искренняя удрученность, что Сильвио невольно улыбнулся. Де Керини, казалось, тоже позабавил серьезный тон собеседника.