Дом в наем
Шрифт:
Все эти дни ждал появления белой собачки, но напрасно. Это беспокоило его, ловил себя на том, что ищет безнадежно – между облаками или где-то вдали, – не осуждает ли маленький друг его колебания, раз пренебрегает им? А возможно, одиночество сводит его с ума, повергает в растерянность, возможно, ему только кажется, будто он дожил до успокоения? Или успокоение настолько чрезмерно, что это – сумасшествие, но отраженное в кривом зеркале? Не признак ли помешательства то значение, какое он придает какой-то собачке? Но куда он ни бросит взгляд – на двор, на дорогу, на кусты, – все напоминает ему о ней. Шепот сосен приносит ему сообщения от нее, сообщения, которые разгадать невозможно.
Вечерами случалось и такое. Запершись в комнате, он переставал искать; прислушивался в ожидании стука для того, чтобы встать на пороге – тихому
28
Готовность притягательна. Однажды вечером (уже очень поздно) Матей услышал желанный стук в наружную дверь. Удары прозвучали, наверное, зловеще – в такое время, в такой глуши, – и невидимый перст не коснулся его. Но он и не испугался, доверился – как и после ультиматума Стефана – судьбе.
Быстро натянул рубашку, зажег свет в комнате, потом в прихожей. Во входной двери было два небольших застекленных прямоугольника, он посмотрел через них в темноту. Васил, рядом с ним девушка. На полголовы выше него.
Дверь – металлическая, ржавая, тяжелая. Пока открывал, она выла и скрипела. Показалось, это она спросила:
– Напугали тебя, бате Матей?
Уже внутри, в комнате, Кристина протянула ему руку – „как приятно познакомиться с таким известным человеком…" Она расстегнула молнию сумки, вынула блестящий пакетик, движения – опоры, мысленно подготовленные для первого момента встречи. „Можно сварить кофе?" – и пошла на кухню.
Это было как первые ходы в шахматах – немного ошарашенный, немного безучастный, Матей обменивался с ними знакомыми репликами и жестами. Энергичность, деловитость и выверенность: поведение девушки подавило его тихое желание быть утешителем, подобно его маленькому белому другу. Она вышла из комнаты вроде бы тактично, дав ему возможность поделиться с Василом первым впечатлением от нее, но… в то же время не дала ему никакой возможности составить себе его.
Сын Стефана осматривался.
– Я был уверен, что у тебя нет кофе, поэтому мы прихватил и с собой… У тебя ничего нет, абсолютно ничего. Даже телевизора. Даже транзистора. И книги ты не привез…
– Естественно, ведь я от вещей и убежал.
– Пытаюсь понять, но все же книги…
– Здесь мне совсем не хочется читать.
– Я всегда спрашивал себя, из чего состоит день человека искусства…
– Кое-что о прошлом я мог бы тебе рассказать, о сегодняшнем – трудно.
– Но почему? Тебя здесь ничто не отвлекает, в доме тихо, да и вокруг…
– Просто нечего рассказать… Утром, например, вышел и оказался у тополя. Простоял возле него довольно долго… Часов у меня тоже нет. Я обнял его и почувствовал, как он вливает в меня силы. Было очень хорошо. Ничего более определенного, кажется, не могу тебе рассказать.
Ему вдруг показалось, что у Васила множество глаз… это было совсем реальное ощущение – одежда, фигура парня тоже как будто уставились на него с удивлением: „Почему я здесь? С режиссером разговариваю или с привидением? Надо было, наверное, разговаривать только о моей Кристине."
Она принесла кофе, и Матей присел на кровать, освободив для них стулья. Девушка расставила чашки и успела сказать, что считает его уединение в этом доме волнующей выдумкой свободного человека и артиста. Он улыбнулся – не ее словам, – уловил, из какой дали доходят до него их голоса… Эти дети, пришедшие за помощью и советом, думали, что пришли к нему, они не знали, что находятся пока там – на общем берегу, а он – на своем острове. Они звали его, это верно. Но, может быть, причина его нового звукового восприятия гораздо более проста, чисто физиологическая: тишина засела глубоко в его ушах, и каждое слово проходит долгий путь, чтобы преодолеть ее.
Кофе, общие разговоры. Теперь он смог разглядеть ее. Она была не только выше Васила, но и крупнее, вся ее фигура – решительнее. Лицо девушки с окраины, типичное: удлиненный нос, удлиненная нижняя челюсть… черты, свидетельствующие о земном практицизме. Она не привлекала его, и, может, понял, как он несовершенен: хотел стать наконец-то утешителем, но для существ ему симпатичных… Васил – да, однако она… (Встряска, попытка
Артист и отшельник, какой парадокс. Первое – только импульс, свобода – во втором. Но что знают об этом люди…
Кристина заговорила неожиданно, о себе и Василе. Ее голос, зазвучавший так решительно, уплотнил, приблизил тишину к Матею: вероятно, я грешна, уже третью свадьбу отменяю (это очень нехорошо, противоестественно, мне еще бабушка говорила, и, наверно, придется расплачиваться когда-нибудь), но причина всегда была одна и та же – раньше неосознанная – Васил, да, Васил, теперь я даю себе отчет, потому что мы сблизились, и оказалось, что я сравнивала его невольно с другими, сосед, такой хороший парень, и вот, не выдержала, захотелось, чтобы он стоял по левую руку от меня, вместо того, чтобы быть справа, да, я с детства знала это и уверена, что никогда не встречу никого лучше, эта мысль поразила меня тогда, в ресторане, и я спросила себя: почему бы не попробовать быть счастливой, почему я должна жить кое-как, лишь бы люди сказали „она замужняя", лишь бы сказали „живет – и ладно", ну вот, выговорилась перед вами, а дома его мне не нужны, пусть мать и отец оставят их себе, мне нужен Васил.
Матей молчал… с закрытыми глазами. Так ее и слушал, сам того не замечая; инстинктивно занял позу идола, деревянной маски, перед которой надо говорить громко. Почему так? Чтобы не видеть, как она хочет использовать его, рассчитывая, что многократно сказанное Василу в присутствии третьего человека прозвучит вдесятеро сильней? Третий человек, который им не друг, не приятель, а какое-то почти официальное лицо. Исповедь, которая должна связать их, его присутствие – почти священническое – к этому ли она неосознанно стремилась? (Она даже не извинилась, что занимает его своей персоной, не проявила ни малейшего стеснения или колебаний.) Он посмотрел на нее, глаза их встретились: она чего-то ждала, но не утешения. Что за чертовщина, – подумал Матей, – вероятно, одно из условий, которые ставит тишина, чтобы принять тебя в свой круг, – это полная уверенность других в себе и твое бесконечно наивное представление о них? И только потом – подлинная оценка, лишенная предубеждения, только после того, как они пришли: таков путь добронамеренной мудрости. Посмотрел на Васила. Его вид разбудил забытую боль, она подпрыгнула, как зверек, там, под тяжелым гипсом.
– Надоел мне это груз, – сказал он. – Когда, наконец, снимут его… Всю жизнь спортом занимался…
И он постучал пальцем по гипсу. Впервые он жаловался, впервые говорил, что многое потерял… Чего же он хотел – чтобы его оставили в покое? Кристина встала обиженно и так же решительно, как говорила: опять пошла варить кофе, если кто-нибудь захочет… Оба не ответили ей. Что-то темное вылетело из угла, где Васил сидел сжавшись, словно никому не нужный; я очень верю ей, сказал молодой человек, после того, как она вышла, и не без основания, не так ли? Режиссер и на этот раз не сказал ничего. Он только кивнул рассеянно, неожиданно вспомнил и заговорил о Любином давлении. „Да, у нее высокое давление", – Васил оказался сговорчивым. Это опасно для жизни, начал Матей, счастье и будущее нельзя строить на смерти… (Это верно, мама может умереть, если я брошу их.) Какими бы ни были его родители, их связывают прочные узы. (Это ты правильно понял, один помрет – другой тут же последует за ним в могилу.) Они прервали на некоторое время разговор, немного стыдясь своего назойливого и порывистого дыхания. Темное теперь висело над ними, раскинув крылья. „Вот почему ты сжимался в углу… Ты уже испугался и готов сдаться…"