Дом в небе

Корбетт Сара

К полудню следующего дня, когда автобус прибыл в Джамму, я перевернула последнюю страницу книги. Теперь мое внутреннее «я» точно знало, что надо делать. Сойдя на автостанции, я сдала свой билет, получила остаток и купила новый билет обратно в Пешавар. Пока я ждала автобус, бедная итальянка не шла у меня из головы. Меня трясло от страха за нее. Но потом я взяла себя в руки. Ведь я не она, а она не я. Клементине Кантони просто не повезло. А мне повезет.

Я приехала в Кабул жарким днем в начале июня. Билет на маршрутку, идущую через Хайберский проход, стоил двадцать долларов. Если в прочих городах Азии, где мне приходилось бывать, никуда не деться от смога, запаха гниющего мусора и нечистот, то

в Кабуле постоянно тянет горелым – в воздухе висит стойкая смесь керосина и древесного дыма с более едким привкусом жженого пластика. И через несколько недель после отъезда из Афганистана моя одежда и рюкзак сохраняли этот запах, даже после стирки в прачечной.

Город был красив, хотя и весь в развалинах. По дорогам, точно рептилии, ползала бронетехника, тащились повозки, запряженные ослами, ездили велосипеды. Калеки – инвалиды русской войны восьмидесятых годов выпрашивали на рынках милостыню. Редкие женщины, закутанные в паранджу, напоминали ходячие чехлы для бадминтонных ракеток или синие привидения. Мужчины в куфиях, сидя под пляжными зонтами, продавали сотовые телефоны. Рядом были магазины, торгующие европейской обувью и офисной одеждой, и киоски, набитые китайской электроникой. Ветхозаветный старый город, вросший в терракотовые холмы, с домами из булыжника и кирпича-сырца, смотрел свысока на новые кварталы. Внизу, над крышами панельных домов советского типа, торчали строительные краны – Запад подкинул денег на ремонт.

Со мной был Амануддин – дружелюбный афганец средних лет, с которым я познакомилась в Пешаваре, и один из его сыновей. Они торговали коврами. Амануддин эмигрировал в Пакистан много лет назад, но часто навещал родню, оставшуюся в Кабуле. В Пешаваре я каждый день приходила в его магазин, чтобы выпить чаю. Он показывал мне фотографии прежних дней, когда он служил в армии моджахедов и воевал против русских, и много рассказывал о Кабуле, описывал все в подробностях, особенно шикарные розы, которые разводит его мать.

На автобусной станции мы втроем пересели в такси и поехали на окраину города. Когда улица превратилась в узкую тропу, мы вышли и дальше двинулись пешком. На мне была абайя, которую я позаимствовала у жены Амануддина, – свободная черная рубашка из менее плотного материала, чем паранджа, – и головной платок, хиджаб. В общем, выглядела я прилично, вот только абайя была слишком коротка для моего роста, и снизу торчали джинсы, выдавая во мне иностранку. Мы с вещами стали спускаться по каменистой тропе, которую пересекал бурный ручей.

Не успели мы подойти к воротам дома, где жила семья Амануддина, его многочисленные родственники выскочили навстречу, шумно нас приветствуя. Мужчины, женщины, дети – несколько десятков человек. Женщины целовали меня в обе щеки, мать Амануддина, в парандже цвета индиго, взяла меня за руку. Все роились вокруг Амануддина и его сына. За оградой обнаружилось целых три глинобитных дома под соломенными крышами, широких и приземистых, плюс флигель, служащий для всей семьи. Вечером после ужина мать Амануддина отвела меня в комнату с матрасом на полу и зажженной свечой на подоконнике. Старуха двигалась бесшумно и безмолвно. Она успела снять паранджу, обнажив впалые щеки и седые волосы, заплетенные в две длинных тонких косы. На полу лежала стопка вязаных шерстяных одеял с яркими узорами, предназначенных для того, чтобы уберечь меня от ночного холода, – таких тяжелых и толстых одеял я еще не видела. Мать Амануддина на минуту исчезла и появилась вскоре, неся на серебряном подносе чайник и блюдо сладостей. Когда она вышла, я встала у окна, глядя на широкое небо и огромную бледную луну. Неужели я правда в Афганистане? Просто не верится! Потом я увидела густые розовые кусты, росшие вдоль стены. Алые розы, пышные, крепкие, стояли, широко открытые, и тоже смотрели на луну – совершенно так, как рассказывал мне Амануддин.

На шестой день моего пребывания в Кабуле похитители

Клементины Кантони освободили пленницу. Неизвестно, что этому способствовало, но только министр афганского правительства утверждал, что ее освободили без выкупа и ни один из террористов, находящихся в тюрьме, не был освобожден взамен.

У посольства Италии Кантони печально помахала рукой в телекамеры и скрылась внутри, дабы провести свою последнюю ночь в Афганистане под надежной охраной военных. А наутро она улетела в Италию, почти ничего не рассказав о том, что с ней произошло.

В тот день, когда ее отпустили – 9 июня 2005 года, – я о ней не думала. Признаться, я нечасто вспоминала о похищенной итальянке с тех пор, как приехала в Кабул. Итак, я, по своему обыкновению, отправилась на прогулку. Доехав на такси до центра, пошла бродить по гигантскому оптовому рынку, распростершемуся, точно осьминог, во все стороны по обоим берегам реки Кабул. Я купила пластиковый стаканчик со смесью изюма, кураги и фисташек в медовой воде и ела ее ложкой. В одной из лавок, куда я зашла, продавалось мыло. На обертках была изображена женщина, но только лицо ее закрасили черным маркером. Таковы законы фундаментализма, которые навязывал Талибан. Были запрещены любые изображения творений Аллаха, потому что фундаменталисты воспринимают это как вызов Творцу. Это мне объяснял Амануддин. Например, можно рисовать или фотографировать машину, дом, но человека или животное – нельзя. Праздность считается одним из самых страшных грехов. Вот отчего несколько лет назад талибы, придя к власти, взорвали две античные статуи Будды в городе Бамиян, что вызвало возмущение во всем мире. Я хотела купить такой кусочек мыла на память, но мне вдруг стало жутко смотреть на это черное лицо, и я вышла из лавки, ничего не купив.

Я бродила в толпе, рассматривала товар на прилавках, на одеялах, постеленных прямо на земле, – сухофрукты, пирамиды специй, одежду из полиэстера, – как вдруг что-то твердое больно вонзилось в спину, точно меня ударило током. Я резко обернулась, едва не вскрикнув от боли. У моего плеча стоял молодой человек – судя по безумно вытаращенным глазам, наркоман. Я поняла, что он сует мне под ребра ствол, скорее всего пистолет.

– Я убью тебя. Давай деньги! – отчетливо проговорил он мне в ухо.

Все закончилось быстрее, чем я успела полностью осознать случившееся. Я механически протянула ему кошелек – там было около трехсот долларов мелкими купюрами, примерно половина суммы, что у меня оставалась до конца путешествия, и он растворился среди толпы. Меня пробил озноб. Я стояла на месте как вкопанная. Мимо спешили женщины, низко склонив голову под паранджой, мужчины толкали свои велосипеды. Я заплакала – первый раз за многие месяцы или даже годы. Я чувствовала себя совершенно беспомощной. Все инстинкты покинули меня, я могла только плакать. Мой головной платок и моя короткая абайя не помогли мне слиться с толпой. Все понимали, что я чужая, иностранка. Я стола и всхлипывала, что со стороны, наверное, выглядело по-детски нелепо, но я не могла ничего с этим поделать. Впервые в жизни мне вдруг захотелось домой, к маме. Мне захотелось оказаться на знакомой улице, в месте, где я своя. Вокруг стали собираться любопытные. В конце концов кто-то привел солдата афганской армии, и он нашел таксиста, который согласился подвезти меня бесплатно.

Почти все оставшиеся деньги я потратила на билет в Пакистан. Оттуда я добралась до Дели и улетела домой. Кровоподтек справа под ребрами, оставшийся после того случая, не сходил еще несколько недель. Он болел, менял цвет и наконец исчез. Но я хорошо запомнила предупреждение – точно звездочка, оно сверкало в конце моего семимесячного путешествия, будто в этом месте я дошла до последней черты: не суйся в Афганистан. Но пусть даже так, внутри у меня продолжал вспыхивать огонек, путеводная звезда, которая вела меня все это время, и он словно говорил мне: только вперед.