Дом
Шрифт:
«Мир Палестине и Иерусалиму!» — прочитал Цвика.
— Красивая форма, — сказал он вслух. — А каски к ней прилагаются?
Бритоголовый перестал улыбаться.
— Не играй с огнем, юде, — посоветовал он и протянул руку к Цвикиной голове. — Лучше сними, а то хуже будет. Здесь тебе не там.
Сердце дернулось, зачастило, проваливаясь и подпрыгивая. Конечно, входить в христианский храм в головном уборе не полагалось. Но и уступить теперь этим двум подонкам он не мог. Резким движением Цвика отбил руку в белом рукаве и встал. На них уже оборачивались. Неслышно, но быстро ступая, подошел служитель в форменном пиджаке.
— Господа, что здесь происходит?
Волосатый ухмыльнулся и выпрямился.
— Вы тоже хороши, — процедил
— Так… — протянул служитель, безошибочно оценивая ситуацию. — Я попрошу вас немедленно покинуть храм. Иначе я буду вынужден вызвать полицию.
Бритоголовый возмущенно покачал лысиной.
— Никакой управы на жидов не стало. Ну ничего… ничего…
— Я вызываю полицию…
— Не надо, — остановил служителя волосатый. — Мы уходим.
Они вразвалку, не торопясь, двинулись к выходу.
— И вы тоже, господин, — с упреком сказал служитель. — Шапка, в храме… нехорошо.
Цвика стянул с головы фуражку. Странное дело: даже теперь, когда подонки ушли, это стоило ему некоторого труда. В интонации и мимике служителя не ощущалось ничего, даже отдаленно напоминающего враждебность или насмешку; наоборот, в только что происшедшем конфликте он был целиком и полностью на Цвикиной стороне, но, тем не менее, обнажая голову, Цвика почувствовал себя униженным. Не от того ли, что в этом вынужденном преклонении перед чужим Богом присутствовало, пусть тенью, пусть одним лишь дальним, едва различимым намеком, но несомненно присутствовало отречение, предательство своего?
«Глупости! — сердито оборвал он себя, оглаживая ладонью левую сторону груди с рвущимся из узды сердцем, как конюх оглаживает бунтующего в стойле коня. — Глупости! Ты и в Бога-то не веришь. Ни в какого не веришь, так что нет у тебя ни чужого Бога, чтобы перед ним обнажать голову, ни своего, чтобы от него отрекаться. Это просто дань уважения к другим, верующим людям, разве не так? К людям, а не к их богам! Конечно! Развел тут…»
Сердце наконец успокоилось, но прежнее настроение, прежнее ощущение чуда уже не вернулось. Цвика вздохнул, провел напоследок долгим, запоминающим взглядом от серого пола вверх, по тонкой линии колонны и дальше, по арке перекрытия и еще дальше — в новую или, вернее сказать, никогда не кончающуюся вертикаль. Провел и, уже не оглядываясь, пошел наружу, на площадь. Там сгущались сумерки; солнце садилось, тонуло в городе, цепляясь последним лучом за северный зубец Дома. До встречи с группой оставалось еще более часа. Цвика прошелся по площади, купил в сувенирном киоске альбом с фотографиями собора. Обложка альбома изображала Дом во всей красе ночной зеленоватой подсветки — вид издали, с противоположного берега Рейна. Цвика снова взглянул на часы. Он не знал, когда включается подсветка, но время на то, чтобы пересечь реку по железнодорожному мосту, постоять на той стороне, глядя на панораму старого города, и успеть вернуться, у него определенно имелось, даже если не торопиться.
Не мешкая, он спустился к Рейну и быстрым шагом двинулся в направлении моста. Гуляющих было совсем немного, от вечерней реки веяло спокойствием и силой. К своему разочарованию, Цвика обнаружил, что набережная не выходит на уровень моста, а ныряет под него, так что придется снова подниматься по ступенькам. Следуя указателю, он вошел в полутемный, пахнущий мочой и кошками туннель.
— Эй, ты!
Сердце подпрыгнуло и стало расти, забирая с собою дыхание. Цвика сразу понял, кто это. Очевидно, они шли за ним от самого собора. Какая непростительная беспечность — ни разу даже не оглянуться! Он попробовал прибавить шагу и не смог. Голова кружилась, ноги не слушались. Звать на помощь? Кого? Как? Все равно догонят, лучше отдышись. Цвика остановился и стал ждать, хватая ртом вонючий воздух туннеля. Они подошли, белея в темноте свитерами с голубем мира на груди.
— Что, юде, попался? — произнес длинноволосый с почти ласковой интонацией. — Где теперь твоя армия? Это тебе не бомбы на Газу сбрасывать.
Цвика
— Что… что вам от меня надо? — выдавил он.
Слова выходили с трудом, царапая разросшееся на всю грудь сердце.
— Сейчас поймешь…
Длинноволосый ухмыльнулся и сильно ударил Цвику в лицо. Кровь сразу хлынула из разбитой брови, заливая глаз. Не падать, только не падать… он отшатнулся к стене, прижался к ней спиной, одной рукой защищая голову, а другой зажимая рану. Второй удар прошел вскользь; бритоголовый ругнулся и сделал шаг вперед, выцеливая неприкрытое место. Цвика инстинктивным движением выкинул вперед ладонь. Его несильный толчок пришелся прямо в середину белого свитера, в клюв голубки с оливковой ветвью. Бритоголовый свирепо вскрикнул и отступил, разглядывая измазанную кровью одежду. В полумраке туннеля голубь мира и его оливковая ветвь более походили на бешеную собаку, зажавшую в пасти окровавленную кость.
— Ах ты сволочь…
Длинноволосый ступил в сторону, делая странный пируэт. В следующее мгновение Цвикина голова мотнулась в сторону от сокрушительного удара ногой. Мотнулась так сильно, что, прежде чем потерять сознание, он даже успел удивиться, как это она не оторвалась.
…Сознание возвращалось постепенно, фрагментами. Сначала Цвика даже подумал, что он лежит дома, в спальне, и, удивившись непривычной темноте, протянул руку, чтобы включить ночник на тумбочке. Но рука уткнулась в холодную пластиковую стенку, и тогда Цвику посетила странная мысль, будто он погребен заживо. Впрочем, он тут же успокоил себя тем, что гробы не делают из пластика. Потом он почувствовал боль во всем теле; сердце тоже немедленно напомнило о себе, стоило ему только пошевелиться. Наконец включилось обоняние, он вдохнул вонь туннеля и сразу все вспомнил. Дом, фуражка, двое с голубями, туннель, избиение… Пластик — это, должно быть, мусорные баки. Да-да, там сбоку еще стояли два таких больших мусорных бака. Должно быть, борцы за мир, наскучив работать ногами по бесчувственному телу, напоследок заткнули его между баками и стеной. Предусмотрительные… в таком месте его не обнаружили бы до завтрашнего утра.
Погоди-погоди… автобус! Цвику пробил холодный пот. Он опоздает на автобус! Кряхтя и охая от боли, он встал на четвереньки и выбрался на открытое место. В туннеле, как и следовало ожидать, никого не было. Держась за стенку, Цвика поднялся на ноги и заковылял к выходу, к реке. Снаружи, равнодушно глядя на него немигающими глазами фонарей, стояла чужая немецкая ночь. Который час? Он взглянул на часы. Без пяти семь. Слава Богу! За тридцать пять минут он точно успеет добраться, даже в таком инвалидном виде. Там свои, там помогут… в чемодане одежда, можно будет переодеться… а эту он выкинет — все рваное, да и не отстираешь такую мерзкую вонь. С новыми силами Цвика заспешил вдоль пустынной набережной. Подойдя к подъему на холм, он решил немного перевести дух. Недолго, всего пару минуток. Потом еще десять минут подняться по лестнице, пять на обход Дома, и он на площади, у крестоцвета.
Цвика снова взглянул на часы, чтобы засечь время. Без пяти семь! Как же так?! Тут только он увидел разбитое стекло циферблата. Часы стояли! Его охватила паника. Не помня себя, задыхаясь, он ринулся наверх. Сердце угрюмо топталось у самого горла, мешая дышать. Какой-то прохожий испуганно метнулся в сторону. «Ну и видок у меня, должно быть…» — подумал Цвика. Он преодолел последние ступени и остановился, держась за фонарный столб и хватая воздух разбитым запекшимся ртом. Прямо перед ним, во всем великолепии зеленой подсветки, высилась громада Дома. Но Цвика смотрел в другую сторону, туда, где на стене музея светилось табло электронных часов. На нем значилось час восемь.