Дом
Шрифт:
Ваня вздохнул и принялся собирать свои вещи, готовясь к отъезду. Сложил стопкой книги, обвязал их крест-накрест тонкой бечёвкой. Вытащил из шкафа одежду, сложил на кровати. Комната сразу приняла какой-то растревоженный вид, всё словно замерло в ожидании каких-то перемен, которым никто не был рад. Казалось сами стены дома как-то сгорбились, провис потолок, а половицы стали скрипеть так жалобно, что Ваня забрался на стул и сидел там до вечера, что б не расстраиваться. Колокольчики в стенах молчали, лишь изредка доносилось тихое позвякивание, похожее на грустное пение.
Наступил
— Ладно, ладно, поезжай, давай. Но на будущий год, чтобы к нам. Понял?
— Понял. Я… приеду. Обязательно. И ещё, Фома, я… Я уезжать не хочу. Если б можно было, я б ни за что не уехал. Может, мне папеньку попросить, чтоб меня тут оставили? А? — мальчик с надеждой заглянул в медвежьи, тёмные глаза домового.
— Не оставит. Я слыхивал, тебе в эту надо… Как там её? В ги… гимназию. Вот.
— А может, мне спрятаться? Спрячь меня, Фома. Тогда я здесь останусь, — отчаянным голосом попросил мальчик.
— Ох, да не реви ты, — приложил руки к груди домовой. — Не рви ты мне душу! Я сам не свой оттого, что ты уезжаешь…
Он помолчал и продолжил.
— Не могу я тебя оставить. Не могу. Тебя ж не на муки, не на смерть забирают. Да и вернёшься ты через год. Потерпеть-то чуть-чуть осталось.
— Неужели мне совсем нельзя тут, с вами остаться?
— Нельзя. Никак невозможно.
Домовой снова замолчал и потом тихо и осторожно добавил:
— Я тебе больше скажу. Вот ты вырастешь, и всё забудешь. И меня, и Урта, и гулянья наши, и медовика, и Голявку… Эх! Всё забудешь. Потому что все забывают.
— Нет, — Ваня испуганно поглядел на домового. — Я не забуду.
— Все забывают, — махнул рукой Фома. — Пока маленькие всё помнят. И про домовых, и про водяных, и про леших, и про садовых. А вырастут и нет ничего, будто всегда так жили.
Бросив весёлый взгляд на притихшего недоверчивого Ваню, домовой добавил:
— Но ты приезжай снова. Ты ещё не скоро забудешь. У тебя ещё есть время.
Ваня обошёл все комнаты, держась за стены рукой и прощаясь с домом. Выглянул в каждое окно, чтобы запомнить всё, что видел отсюда за это лето. Потом мальчик выбрался в сад и долго блуждал там, не обращая внимания на целые водопады, что обрушивались на него, когда он задевал тяжёлые от многодневных дождей ветки. Жалея мальчика, крапива перестала жечься, а слива и терновник попрятали колючки, чтобы не оцарапать его. Голявка сопровождал Ваню всю прогулку, забегал вперёд, грустно заглядывал ему в глаза, мурлыча, тёрся о ноги. У старой берёзы мальчик сел на корточки, посадил мокрого садового на коленки, обнял его и горько заплакал.
— Голявка, я не хочу уезжать, — бормотал он сквозь слёзы.
— Я знаю, — отвечал тот. — Тебе здесь хорошо.
— Я вернусь. Обязательно. На следующее лето, — пообещал Ваня.
— Мы все будем ждать тебя, — тихо пообещал Голявка. — Приезжай. В будущем году вишни будут сладкими.
Мальчик представил себе ярко-красные, как капельки крови, ягоды, сквозь которые просвечивает полуденное солнце и они горят от этого тягучим, медово-сладким светом. Ване сразу стало теплее, он шмыгнул носом и улыбнулся.
В
Вскоре пыхтящий паровоз на чёрных лапах-шатунах увёз Ваню в Москву.
Первые несколько дней в городе мальчик ничего не мог делать. Всё валилось у него из рук и он часами просиживал на диване, вспоминая прошедшее лето: закатное марево, окрашивающее весь мир в багровые цвета, когда из тенистых уголков начинает разливаться ночная тьма, медленно заполняя собой всё вокруг; сонный шелест камыша в июльский полдень; крики грачиных стай, завершающих облёт молодняка перед дорогой в далёкие тёплые края; тревожный звук яблока, падающего где-то среди ночи в садовой глуши; ленивые движения огромного сияющего хвоста сома-солнце; счастливый смех Урта, прыгающего с высокой лозинки в тихую заводь Ягодной Рясы; запах дыма от прокопчённой трубки Фомы; звуки мышиной возни вечером под полом; яркие острые звёзды, что глядели по ночам в окно… Лето не отпускало мальчика, Ване хотелось вернуться обратно в то весёлое беззаботное время, когда всё вокруг тебя поёт и смеётся. Родители, видя печаль ребёнка, особо не донимали его, веря, что детская грусть, как хороший гость всегда знает, когда пора уходить. Лишь изредка, тихо проходя мимо сына, маменька или папенька гладили его по светлой голове, приветливо улыбались и снова оставляли одного.
Вскоре начались занятия в гимназии и Ванина тоска по лету, дому и саду отступила, спряталась где-то в глухих уголках памяти. И лишь тёмными осенними вечерами, когда Ваня подолгу лежал в постели без сна, глядя на скользящие по потолку тени, она выходила к нему, как раненый лосёнок из чащи леса, доверчиво тыкалась мокрым холодным носом в ладонь, шумно и щекотно дышала в уши. Тогда Ваня снова возвращался в залитые солнцем дикие заросли, где мелькал среди листвы серый хвост Голявки, наливалась сладостью малина, звал куда-то в речные заводи узкоглазый водяной, пел протяжные песни Фома, раскачивались на стеблях желтопузые кузнечики, деловито жужжали полосатые пчёлы…
Долго тянулись одинаковые безрадостные дни, но по счастью, вслед за дождями пришло чистое октябрьское небо, в котором кружили яркие листья. Солнце развеселило Ваню, он полюбил бегать по парку, расшвыривая ногами красно-жёлтые лиственные сугробы.
— Ждать совсем недолго, — говорил он себе, щурясь на сияющий небосвод и тайком от Марьи Петровны расстёгивая ворот куртки.
Листья плавали в воздухе, он бегал, ловил их руками. Самые красивые оставлял, чтобы подарить родителям или Марье Петровне. Дома во всех вазах стояли букеты, словно последний привет от ушедшего лета.