Домашний фронт
Шрифт:
— Помоги мне, Бетси. Давай как мама: «Ладушки, ладушки, мы печем оладушки…»
— У нее теперь одна здоровая рука, — буркнула Бетси. — Как она будет играть с тобой в «ладушки»?
Лулу вскрикнула:
— Это правда, папа? Скажи ей, чтобы она заткнулась. Маме снимут гипс, и она опять будет здорова, правда?
Майкл заехал в гараж и поставил машину рядом с внедорожником Джолин.
— Не ссорьтесь, девочки!
Лулу захныкала.
Бетси выскочила из машины и опрометью бросилась прочь из гаража.
— Замечательно!
Майкл
Майкл прошел на кухню, налил себе выпить и долго стоял у окна, собираясь с духом. Потом допил виски, поставил стакан и поднялся наверх.
— Бетси, это папа, — сказал он, постучав в дверь. — Можно войти?
Пауза была слишком долгой.
— Без разницы, — наконец послышался голос Бетси.
Как он ненавидел это выражение!
Бетси стояла у окна, спиной к двери, неловкими движениями переставляя пластмассовых лошадок. Майкл без всякого доктора Корнфлауэра знал: это отчаянная попытка извлечь порядок из хаоса.
— Ей очень плохо, Бетси.
Девочка замерла. Ее рука зависла над черно-белым скакуном, пальцы дрожали.
— Она стала другая.
Майкл подошел к дочери, взял за руку, усадил на кровать и сел рядом.
— Бояться — это естественно.
— Но это ее вина. Она пошла в армию…
— Бетси, милая…
— Папа Сиерры говорит, что мама сама виновата. Он говорит, что женщины не должна летать на вертолетах во время войны. Если бы она не летала, ничего бы не случилось. Я ей говорила, что никогда ее не прощу… и я не могу.
Майкл вздохнул.
— Папа Сиерры — болван, который ни черта в этом не смыслит. Можешь ему так передать.
— Мне страшно, папа.
— Да. — Майкл обнял дочь за плечи. — Мне тоже.
Дверь распахнулась, и на пороге появилась Лулу, она явно злилась.
— Вот вы где! Прячетесь от меня?
Бетси всхлипнула и отвернулась.
— Прости, что обидела тебя, Лулу.
Лулу широко улыбнулась, демонстрируя крошечные зубы и нежно-розовые десны.
— Знаю, глупая. А теперь мы можем поиграть в «ладушки-оладушки»?
21
Вчера Джолин тренировалась усерднее, чем когда-либо в жизни, как в лагере подготовки рейнджеров. Но ради чего? Чтобы сидеть на стуле, вытягивать то, что осталось от ноги и держать резиновый мячик непослушными пальцами.
Теперь она лежала в кровати, измученная и разбитая, не в силах дотянуться до трапеции, чтобы сесть. Жалкое зрелище! Она позвонила в немецкий госпиталь Карлу, но тот не отвечал. Тогда Джолин оставила сообщение и отключила телефон.
Тэми, девочка, где ты, как ты? Почему мы не разгребаем это дерьмо вместе?
В дверь постучали. Джолин точно знала, кто это. Конни, мучитель с дредами. Она не открыла глаза.
— Я знаю, что вы не спите, — сказал он, входя в комнату.
Джолин перевернулась на бок. Но с одной здоровой ногой даже
— Уходите.
Он встал рядом с кроватью.
— От этого не спрячешься, солдат.
— Я перевернулась, видите?! Может, дадите мне за это конфетку и на сегодня хватит?
Конни рассмеялся. Это был раскатистый, сочный, глубокий смех, больно бивший по натянутым нервам.
— Я могу просто взять и оторвать от кровати вашу костлявую белую задницу.
— Придется.
— Что случилось с женщиной, которая прошла через учебку для новобранцев и летную школу?
— Ее нога в Германии, и она ей очень нужна.
— Обратно она ее не получит.
Джолин внимательно посмотрела на него.
— Думаете, я не знаю?
— Хотите от меня избавиться, Джо?
— Да! — Она почти кричала.
— Тогда вставайте и начинайте заниматься со мной. Позвольте вам помочь.
Она снова посмотрела ему в глаза, хотя понимала, что не с силах скрыть страх, который читался в ее взгляде.
— Это меня убивает, Конни.
Он убрал прядь волос, упавшую ей на глаза, и от его ласкового прикосновения у Джолин выступили слезы.
— Я знаю, солдат. Сам через это прошел.
— Как это?
— Боль всегда боль. Мне пришлось хлебнуть, даже слишком. У меня умер сын, Илайя. Как-нибудь я вам о нем расскажу. Он был чудесным мальчиком, а от его улыбки в комнате становилось светлее. Когда он ушел, меня переполнял гнев, тьма. Я пил, кричал. Думаю, больше вам знать ни к чему. Мне потребовалось много времени — и помощь моей жены — чтобы снова выйти на свою дорогу. Уж я-то знаю, что такое страдание. И знаю, что значит сдаться. Это не выход.
— Я всегда была женщиной, которая не сдается.
— И снова можете стать ею.
Джолин отвернулась, чтобы не видеть сочувствия в его темных глазах.
— Давайте, Джолин. — Конни протянул к ней руки. Она не оттолкнула его, позволила снять с кровати и усадить в инвалидное кресло.
Кабинет физиотерапии был просторным и светлым: пустое пространство в центре, четыре широкие виниловые кушетки вдоль одной стены, напротив окон.
К устланному линолеумом полу прикручены две пары серебристых металлических брусьев. Разнообразные ступеньки с поручнями и без, коврики для йоги, физиотерапевтические мячи всех цветов и размеров, пирамидки гантелей, эспандеры, всевозможные ходунки и костыли.
Сначала Конни заставил Джолин размяться. Она легла набок, на ярко-синий коврик для йоги, и тянулась изо всех сил, представляя, что ее ступня на месте, и ей нужно достать до края коврика.
Конни оценивал амплитуду каждого движения, заставлял тянуться дальше.
— Не думаю, что это возможно, — сказала она, тяжело дыша.
— Возможно, возможно. Тянитесь еще.
Джолин сжала зубы и удвоила усилия, вытягивая культю до тех пор, пока не закричала от боли. Пот заливал глаза и капал на коврик, который стал уже скользким от влаги.