Домашний очаг. Как это было
Шрифт:
Говорят, полк НКВД брошен на борьбу с бандитами. Но бывшие бандеровцы растворяются в селах и, согласно молве, кутят с молодками, не дождавшимися с войны своих мужей.
Парикмахерша, не молодая, но видная собой — еврейка. Есть еще одна — разбитная Сима, счетовод в райсовете. Уцелели? Или вернулись? Вообще-то евреев не видать. А прямо на глазах в райцентре — старинное еврейское кладбище. У немцев руки не дошли. Местные люди не тронули. Нешлифованные камни-надмогильники стоят почти под рост друг к другу, то прямее, то с наклоном, то откинувшись — кого как вековой ветер определил. Сумрачный каменный лес,
Новый ладный дом с террасой — районная фотография. Зала или салон, тут фотографирует Б.Н., есть подсобка для обработки снимков, жилые комнаты, кухня. Отрадно, что здесь он будет жить и работать. Со стороны торца дома отделенный проезжей частью переулка ближайший сосед — большой дом. Здесь суд.
Я заглянула в тот дом. Шел суд. Подсудимые — две колхозницы, их судили исходя из нового ужесточенного указа. У обеих сумма трудодней ниже установленного тем указом минимума. За это по указу суд выносит приговор: то ли исправительно-трудовой лагерь, то ли ссылка. Ужас происходящего. Вынести это судилище пассивным соглядатаем нестерпимо. Я малодушно попятилась к двери.
Военный грузовик привез в Ракитно убитых — главаря бандитов и парнишку, служившего при нем. Их демонстративно выложили на землю у дверей райсовета, чтобы люди шли сюда и глядели — с бандой покончено и унялся бы панический страх. А если кто из местных затаился в своей связи с бандитами, пусть кумекает — расправы не миновать.
Но тяжким было то, что мертвыми они похожи на людей. Не на бандитов. И пришедшие поглядеть отходили в замешательстве.
Через Ракитно стали проезжать грузовики, кузова набиты молодыми, краснощекими женщинами в пестрых платьях. Может, какая из них и была соучастницей, а другие «кутили» не по своей охоте — поневоле и беззащитности, ведь не пусти их в избу — пристрелят.
Подошли дни нашего отъезда. Мама еще с неделю поживет и тоже вернется — заканчивается ее продленный летний отпуск. Подступает осень, уже завезены дрова для Б. Н.
Я прощалась с Б. Н. тяжело, болезненно, схватило тревогой за него, покидаемого, хотя в прежние годы он тяготел к одиночеству. Я прижалась к нему. Милое, голубое простодушие в глазах. Лицо его смялось, грустное. От тревоги, волнения, нежности я разрыдалась, чего не бывало со мной, и не могла уняться.
В Москве мы с Оленькой побывали в детском театре и в антракте сидели на уютном диване в холле. Я достала из сумки зеркальце — поглядеться. И выходит, позабыла его убрать, оставив на коленях. Позвонили — конец антракта. Я встала, и о кафель пола ударилось вдребезги разбившееся зеркальце.
Я отчасти суеверна, не люблю и боюсь разбитого зеркала. Бывает — минует. А на этот раз через день-другой страшное известие: Б. Н. арестован. Мама, она была уже дома, поехала на Украину. Вернулась ни с чем. Бедная наша мама.
А было так. Пришел за Б.Н., кажется, всего один человек. Топтался на месте смущенно, напоминал: «Не забудьте валенки. Валенки у вас есть? Возьмите валенки». Да, Сибирь не Украина, без валенок — капут.
И видно, что-то хотел объяснить, утешить, что ли: «Это в последний раз». И почти извиняясь: «Поймите меня — в последний. Больше вас никогда с места поднимать не будут». По стране проводилась широкая кампания — забирали тех, кто отсидел в лагерях.
Б. Н.
3
В конце года у Изи обострился туберкулезный процесс, и однажды вечером хлынула горлом кровь. Ночью нас доставила «неотложка» в Боткинскую больницу. С летальными показателями его поместили в туберкулезное отделение.
От ворот Боткинской направо, неподалеку, почти примыкая к забору, два маленьких деревянных домика. Они были выстроены в Первую мировую войну для больных военнопленных. В мирное время в них туберкулезное отделение, в одном — мужское, в другом — женское и операционная. Все предельно скромно, палаты на много коек. Но внушающий полное доверие заведующий отделением доктор Янов, но весь персонал — чуткие, отзывчивые няни. Мир доброжелательности, надежды.
Обследование дало заключение: нужна операция легкого. Мы оттягивали решение. Изя верил в свой организм, надеялся — вытянет.
В этом домике Изя провел 18 месяцев с перерывом на санаторий. Там состояние его ухудшилось. И уже не опасение операции (единственного спасения), а страх того, что врачи не возьмутся, скажут: поздно, затянули с решением…
Но началась подготовка к операции. Торакопластика. Не знаю, правильно ли произношу. В случае с Изей — трехэтапная: три операции с продолжительными перерывами на восстановление, подготовку к следующей. Варварская, страшная операция, по-другому тогда не умели.
Хирург был покорен мужеством и выносливостью Изи. Я возле него набиралась стойкости, надежды. Как всегда, он много читал. Когда становилось ему полегче, настаивал, чтобы я приносила свои странички, редактировал. Я училась у него писать.
4
В институте был человек по фамилии Львов-Иванов. Иван Александрович. Заместитель директора по хозяйственной части, и он же — секретарь партийной организации. Говорили, будто в Гражданскую войну он командовал на Дальнем Востоке «дикой» дивизией, не то полком «Красных Орлов». Так или иначе, но молва придавала его угловатой замкнутости что-то романтическое. Пожилой, рослый, топорный, добросовестный, рот замкнут густыми усами, он молча нес свою израненность — на фронте погиб его единственный сын.
Иногда в институт приходила его жена, заметно моложе его, женственная, с печальным, нежным, белым лицом. Стоило ей появиться, как тут же в коридоре ее обступали ребята из тех, кто воевал, а усерднее других — кто пострадал на войне, их тянуло к этой женщине, смотревшей на них с тихой, горькой лаской, будто в каждом частица ее сына. Некоторые бывали дома у Львова-Иванова, и жене его всегда хотелось накормить, пригреть их.
Наш выпуск 1948-го всего 20 человек, все мы с дипломами «литературный работник» распределению не подлежали. Но в институт обращались с запросом редакции газет и журналов, издательства и разные учреждения и организации, и кто пожелал — устроился. Мне не удавалось. До того не замечавший меня Львов-Иванов, хотя на курсе из студенток я одна была «фронтовичкой», тут приметил и, видно, в толк не мог взять, как это я не подхожу отделам кадров ни «Комсомольской правды», ни ТАССа, ни другим, обратившимся к нему с просьбой срочно направить молодого специалиста — «литературного работника».