Домик в деревне
Шрифт:
— Про Игнатовых-то? А чего не рассказать-то… Слушай… Вот, значит, как схоронила Левониха Аринку-то, прокляла она Игнатовых страшным проклятием. Не насмерть прокляла — легко то больно, помер и помер — а на жизнь страшную, мучительную. Чтоб, значит, жили и мучились, да Аринку вспоминали. А Нюрке, за то, что сокрыла, где Аринка, да и утопила ее, по сути, особливо досталося. Прокляла она их, развернулась да ушла со двора.
***
Игнатовы, как ушла Левониха, еще долго стояли, не в силах шелохнуться. Первым отошел Захар.
— Ох, Нюрка… Что ж ты наделала…
— Я не знала… Она прыгнула и пропала… — заплакала Нюрка. — Аринка сама!
— Да что ж ты не сказала-то ничего? — зверем глянул на девочку Захар. — Ты ж всех погубила, непутевая!
— Погоди, Захар! — остановила его Агафья, привлекая к себе рыдавшую взахлеб дочь. — Спужалась она… Мала еще пока, чтоб понимать. Завтрева с утра пойдем в церковь, с батюшкой поговорим, что он еще скажет. А опосля к Левонихе с тобой сходим, умолять станем, чтоб простила глупую да непутевую… Авось обойдется?
В сарае не своим голосом замычала корова. Захар в сердцах плюнул, да рукой махнул, уходя.
— Обойдется, как же… Обойдется им… Это ж мыслимое ли дело — огневку загубить! Дитя колдовкино — полбеды, а огневка… Скока душ теперя загублено будет, все они на нас лягут… — бормоча, Захар схватил нож, коим скотину резал, и направился к сараю.
Агафья, оттолкнув цеплявшуюся за нее Нюрку, кинулась следом.
— Захар! Захар! Погоди, Захарушка! — бросилась ему наперез жена. — Погоди!
— Уйди! — взревел Захар не своим голосом, отталкивая Агафью с дороги.
Упав от толчка мужа, Агафья быстро встала на четвереньки, потянулась и успела схватить того за ногу, подползя и прижавшись к ней грудью.
— Захарушка!
— Уйди, сказал! Пусти! Вот баба дура! — зарычал Захар, хватая жену за волосы. — Пусти!
— Не пущу! — рыдающая Агафья еще крепче вцепилась в ногу мужа, и подняв к нему залитое слезами лицо, прокричала: — Не смей! Слышишь, Захар? Не смей!
— Вот дура! Пусти, говорю! Лучше я ее зарежу, все мясо будет, чем завтра сдохнет, и выбросим! Пусти! — Захар с силой дернул ногой, пытаясь высвободиться от жены.
— Захар, хоть и сдохнет, а резать не дам! Покуда солнце не взойдет, даж думать не смей! Кровь пролить собрался! — повиснув на ноге мужа, голосила Агафья. — Кровью проклятие омоешь, усилишь да укрепишь его! Не смей!
Захар остановился. А ведь жена-то права. Зарежь он корову сейчас — и кровь падет на землю, под луною, в самый полночный, самый страшный час! А ведь Левониха и луну, и ветер, и землю призывала в свидетели. И окропи он сейчас землю кровью — жертву духам принесет, своими руками проклятие укрепляя. Не иначе как колдовки ему разум застили, пытаясь его же руками себя и детей погубить! Ну нет уж!
Захар в сердцах отшвырнул в сторону нож, коим коров да поросят резал, отпустил волосы рыдающей у его ног жены, и, повернувшись к сбившимся в кучку детям, глядящим на него круглыми испуганными глазами, рявкнул:
— Что застыли истуканами? Ночь на дворе! Спать всем, и чтоб я шороху до утра не слыхал!
Дети, косясь на страшного в гневе отца с всклокоченной
Захар тяжело прошагал мимо качающейся люльки с младенцем в свой угол и, стянув портки и рубаху, лег в постель. Но долго ворочался, беспокоя не спавшую жену, не в силах заснуть. Горькие мысли одолевали его. Но наконец сон сморил и его.
И снилось Захару, что идет он по деревне, объятой огнем, превратившейся в пепелище, и не узнает ее. Горит все вокруг, сама земля пылает под ногами, и злой дым ест глаза и першит в горле. А навстречу ему, объятая пламенем, сквозь огонь, по раскаленной горящей земле, шагает Аринка. Губы девочки крепко сжаты, в глазах отсвет пожара, а с рук, крепко зажатых в кулачки, огонь, словно вода, стекает на землю. А сама напряженная, будто кошка перед прыжком… Глядит исподлобья зло, жутко…
— Что, дядька Захар, страшно? — найдя его горящим взглядом, спрашивает хриплым, севшим, будто от невыносимой боли голосом Аринка, а из-за спины ее выступают страшные черные тени, на людей отдаленно похожие. А сама девочка стоит, глядит на него и, по обычаю своему, склонив головку на бок, ответа ждет.
— Страшно, Аринушка… Прости ты нас, непутевых… — шепчет Захар потрескавшимися от жара, кровящими и тут же запекающимися губами.
— Не у меня прощения проси, дядька Захар, у них… — поводит она пылающей огнем рукой, и Захар сквозь пламя видит силуэты людей, которых черные тени страшными палками сгоняют к оврагу. — Гляди, сколько их… А я могла бы спрятать, укрыть, защитить… Для того и рождена была. Беды бы не было! Гляди, дядька Захар! Гляди и помни!
И Захар глядел… Глядел и понимал, что там сотни, тысячи людей… Глядел на младенцев на руках матерей, глядел на стариков, жавшихся друг к другу… Глядел, как из палок, что держали жуткие тени, рванулось пламя, и, словно голодный зверь, накинулось на людей, накрывая их, поглощая… Он чувствовал сквозь дым запах горящего мяса и слышал, как лопается кожа в огне… Захар глядел слезящимися от дыма глазами и не смел поднять руки’, чтоб утереть сбегающие к бороде слезы. Глядел, задыхаясь от проникающего в легкие дыма от горящей земли. Глядел, пока не стало больно в груди, и, вдохнув не воздух — пламя, Захар закричал…
И проснулся. Обливаясь холодным потом, тяжело, с шумом втягивая в себя дымный воздух, Захар пытался отдышаться, отойти от кошмара. Крестясь дрожащей рукой, мужчина закрывал глаза, чтобы не видеть алых отблесков огня, наполнявших комнату… С трудом отделяя сон от реальности, он метался взглядом по родным стенам, хватая ртом воздух, наполненный дымом.
И лишь спустя время до Захара стало доходить, что в комнате действительно дымно, и всполохи огня на стенах реальны. Подскочив, нащупал дрожащей рукой порты, с третьего раза попав ногой в штанину, натянул и, на ходу схватив рубаху, пытаясь найти рукава, кинулся к раскрытому окну.