Домик в деревне
Шрифт:
— Видала… Баб Люб… А у Игнатовых когда брат один сгорел, а второго, того сумасшедшего мальчишку, убили, потом что было? Знаете? — спросила Юля.
— Игнатовых-то… Ну как не знать… Ох… Глеба-то, который упыреныш, мужики отловили да кол в сердце ему осиновый вбили, да сожгли, чтоб не встал боле. Егора, старшего, с женой и дитем схоронили. Маринку еще раньше закопали, когда Глеб-то ее порезал, знаешь? — Юля кивнула. — Ну так вот. Осталося их, значит, четверо…
Осталось их четверо, Игнатовых-то — Петр, Настя, Нюрка да Ульяшка — три сестры и брат.
Плакала Настасья над гробами-то закрытыми, плакала над могилами. Прощенья у них вымаливала. Пожалел девку один из мужиков — видно же, что убивается так, что и в себя прийти не может, да налил ей перевара в стаканчик. Голову-то придержал, да выпить заставил.
Ожгло Настасье горло-то с непривычки, дыхание перехватило, но мужик тот отстраниться не дал, все выпить заставил. А как выпила — зашумело у ей в голове, полегчало. Перестала рыдать, успокоилась. До дома дошла да спать упала.
А с утра проснулась — голова болит, в горле сушь, будто воды неделю не видала, да мысли тяжкие опять накатили. С ясностью поняла Настасья, что виноваты они пред Левонихой — не заставили Нюрку сознаться. А сознайся она — и жива бы была Аринка, и беды бы не было. А то и вовсе бы не пускать их обоих на речку — тож беды бы не было…
Встала Настасья — а ноги не идут, заплетаются, по сторонам ее качает. Доплелась до ведра с водой, глотнула водички. Есть захотелось. Пошла к столу, глядь — а под лавкой, у стенки, бутыли стоят с переваром. То на поминки сготовили, да не пришел никто опосля кладбища — Аринки с Левонихой побоялися. Так весь перевар наготовленный и остался. Схватила Настасья бутылку. Плеснула в кружку щедро да залпом и выпила.
Снова хорошо стало. Мысли всякие отступили, боль притупилася. Хорошо… Подумала Настасья, подумала, схватила две бутыли да на огороде спрятала — пускай лекарство будет. Вот как хорошо — заболела душа — выпила капельку, и полегчало сразу. И не болит боле. Понятно теперь, почему его на похоронах-то пьют — душу лечат.
Петр, с поля-то как вернулся, бутыли собрал да в сарай снес — неча им в доме торчать. Перевар-то крепкий, с ног на раз валит. С устатку-то винца да бражки сладенькой ввечеру хорошо кружечку выпить, а перевар тока на свадьбах да похоронах пьют, да пьяницы горькие. Потому и убрал с глаз долой — пускай в сарае стоит, авось, кто из девок замуж пойдет? Тогда и сгодится.
А Настасья-то и подглядела, куда он перевар снес. Нет, не специально. Случилося так. Она-то с огорода возвращалась, картопли несла чуток — на ужин сварить, повечерять, да лучку нарвала маленько. А навстречу ей с дому Петр с бутылями. И ведь и не хотела смотреть, а подглядела, куда девать станет. Подглядела да приметила.
Стала Настасья ввечеру по полкружечки лекарства на ночь выпивать — чтоб не думать ни о чем, чтоб мысли дурные в голову-то не лезли, да чтоб засыпать быстро да хорошо. Пойдет тишком перед сном на улицу — вроде по нужде надо —
А вскоре и Ульянка в монастырь отбыла. Уж как Петька на нее ругался, как тока не грозился — заладила одно:
— Не могу я в миру, не мило мне ничто. Братик, отпусти, век Господа за тебя молить стану!
Петька плюнул да свез ее, куда просила. А что ты с ей сделаешь, коли отец с малолетства над ей, как коршун вился:
— Молись, Ульяшка, молись о прощении! Детские-то молитвы Господь вернее услышит!
Вот и домолилася, что в монастырь ей снадобилось! Жалко Петру было Ульяшку — самая младшая из сестер, самая тихая, скромная — не видать и не слыхать ее было в доме. Бродит по дому, тень словно, что ни скажи — все исполнит, все сделает. Ну да что ж теперь… В доме и посерьезнее беда случилась.
Запила Настасья. Всерьез запила. Сперва-то и не замечал никто, что она ввечеру-то в тихую выпивает. А как Ульяшка уехала, стал Петр с утра подмечать, что в доме переваром пахнет. А с чего бы?
День отмахнулся, второй — привиделось, а на третий задумался крепко. Стал к Нюрке да Настьке принюхиваться. И унюхал. Схватил Настьку, дыхнуть заставил.
— Ты что это? Совсем с ума рехнулась? Нашто перевар пьешь?
— Петенька, то лекарство. Оно душу лечит. Выпьешь его — и душа меньше болит! — начала защищаться Настасья.
— Вот я тебе покажу щас лекарство! Нашла лекарство! Одна в монастырь сбежала, вторая дно у бутыли ищет! Не смей больше пить. Где перевар брала? — разозлился не на шутку брат. — Неси его сюда немедля!
Подумала Настасья и принесла брату почти пустую бутылку — на донышке там чуть плескалось. Увидел Петр, взъярился. Отходил сестру вожжами, чтоб не повадно было. Перевар оставшийся с сарая перепрятал. А с поля пришел — Настасья уж лыка не вяжет, вовсе пьяная валяется.
— Ты что творишь, непутевая? — взъярился брат. — Где сызнова перевар взяла? Нашто пила опять? Мало я тебя утром выдрал!
— Петенька… Так Аринушка приходила… Принесла вон бутылочку, да сказывала, прощенья нам просить надобно за души, нами загубленные, — зарыдала пьяными слезами Настасья.
— Совсем с ума рехнулась девка! В Глебову каморку, чай, захотела? — вскричал Петр. — Дак я тебе устрою!
Настасья снова ему начала свои пьяные бредни рассказывать, пересыпая их уверениями в том, как сильно любит она братика. Петр долго слушать не стал, за волосья ее схватил, во двор вытащил, на лавку бросил да вновь отходил вожжами пуще прежнего. Весь дом обыскал, весь огород излазил, нашел ополовиненную бутылку с переваром, да в землю вылил — чтоб соблазна у Настасьи боле не было.
А с утра Настя опять лыка не вязала, даж идти не могла. Схватил ее брат, в бочке с холодной водой покунал, чтоб в разум-то пришла, да в Глебовой каморке и запер. Нюрку с собой на поле забрал — пускай одна в доме сидит запертая. А там кричи, не кричи — все одно никто не услышит да опохмела не нальет.
Ввечеру вернулись с Нюркой домой, отворили каморку — а Настасья на топчане пьяная вусмерть валяется в обнимку с бутылью перевара. Зарычал Петр от ярости, кинулся было к Настасье, да Нюрка его остановила.