Домик в деревне
Шрифт:
Купец-то, как поселил девку в новый дом, так и не приезжал больше. А девка диковатой оказалась. К себе никого не звала, да и сама никуда не ходила. За калитку-то редко шаг делала. Сидела у себя за забором, словно птица сыч. Ни с кем не то что дружбу — знакомство-то не водила. А на что жила, как — не понятно. Была у нее коза одна, да и ту мало кто видел. Да огородик небольшой. И все. Чем питалась — то Богу одному ведомо. Прозвали люди ее Левонихой. С чего то пошло, как — никто не знает. Но звать промеж собой все только так ее и звали.
И вот, как приметили люди
Стали люди следить за той девкой-то, Левонихой. И выследили — как луна полной становится, так она выходит из дома, и в лесок. А из того леска та лошадь-то и выбегает. Она, значит, в лошадь-то оборачивалась. Ну, мужики, что выследили ее тогда, то ли шумнули, то ли что — в общем, приметила она их. Подбежала к ним, встала недалеко и стоит, рассматривает их. А глаза-то у нее будто и не лошадиные вовсе — в самую душу заглядывают. И будто улыбается она, на них глядючи. Нехорошо так улыбается…
Испугались мужики, бежать бросились, по домам прятаться. А наутро у всех, кто следил за ней, в огородах все повяло, и следы копыт лошадиных по всему огороду.
Обидно то тем мужикам стало. Собрали они сход деревенский, да и рассказали, что видели. Решено было на сходе колдовку ту убить и сжечь вместе с домом, чтоб и следа от нее не осталось. Ну, порешить-то порешили, а делать-то кому? Страшно… Да и девку убить не так-то просто. Вообще человека не просто, а тут и девка еще, да красивая… Ну, что делать? Стали они жребий тянуть. Стоят, тянут, уж трое определились, кому идти-то, значит, и вдруг из-за спин слышат:
— Кому меня убивать, решаете? А не боитесь? Тело-то вы убьете, да только жизни я вам не дам тогда. Лошади испугались? Лошадь-то вам ничего не сделает, а вот я могу. Тронете хоть пальцем — всю деревню под корень изведу, выморю. Все вы тогда последними из рода останетесь, все смерть своих родных увидите, а после и сами умрете. Хотите жить — живите, но и меня не трогайте. Кому помощь нужна — приходите, помогу завсегда.
Высказалась так, развернулась да ушла. Ну, мужики постояли, затылки почесали, палочки-то бросили, плюнули, да по домам-то и разошлись.
Стали все в деревне вид делать, что Левонихи той и вовсе нету. Нет, при встрече, конечно, здоровались — боялись. А так — сидит она тихо на хуторе — и пускай себе сидит.
А по зиме заболела у одного из мужиков, что Левониху выслеживали, жена. Сильно заболела. Застудилась. И уж понятно было, что помрет она — уж и в себя-то не приходила. А Мирон тот жену сильно любил… Да и ребятишек у них было четверо, мал мала меньше. И вот сидит он, голову руками обхватил, а у самого слезы из глаз капают — жену жалко, как один ребят поднимать станет — подумать страшно. Сидит, он, значит, горюет, вдруг плеча его рука касается. Поднимает мужик глаза — а перед ним Левониха стоит.
— Если жена твоя оздоровеет, что взамен дашь? — спрашивает.
— А что ты хочешь взамен? — говорит ей Мирон, а у самого аж душа замирает — чего колдовка молодая попросит?
— Жизнь
Сказала так, развернулась и пошла. Мужик сидит и в отупении ей вслед смотрит. Сидел так, покуда она со двора почти не вышла, а после следом кинулся. Догнал, схватил за руку.
— Погоди. Как звать-то тебя?
— О! Имя мое понадобилось, — усмехнулась та. — А как вы меня меж собой кличите? Левонихой? Знать, так тому и быть. Вот и зови Левонией. Пошто остановил?
— Это… Согласен я. Только подыми Маринку…
— Запоминай, Мирон. Крепко запоминай. Ввечеру собирай всех домочадцев и уходи из дому. Куда хочешь, но до утра чтобы ноги вашей в доме не было. Жену только оставь одну. И образа убери. Утром придешь — спать она будет. Не буди. Как проснется, дашь ей выпить отвар, что на столе оставлю. И поить им станешь ее три дня. Три дня она спать будет. А после встанет. Все ли понял?
— Все.
— Все запомнил?
— Да.
— Еще одно запомни. Ежели кто подглядывать станет, да мешать мне вознамерится — оба помрете — и Маринка твоя, и ты. Понял ли?
— Понял, Левония. Никто тебе мешать не станет, подними Маринку.
Как Левониха сказала, так по ее слову и вышло. Собрал Мирон всех детей, да увел их к куму ночевать. И образа туда же снес, все до единого. Вернувшись утром, увидел: спит Маринка. Да не как в последние дни, а хорошо, крепко спит. Будить не стал. Детей у кума оставил, чтоб не разбудили мать ненароком. Три дня спала. А на четвертый день встала Маринка, здоровая, будто и не болела вовсе. А корова в тот же день с утра дохлая в стойле лежала.
С того раза стали к Левонихе деревенские ходить, как край наступит. Та не отказывала. Лечить людей лечила, только цену брала. Так и жить стали. Привыкли к ней люди. Обижать ее и не пытались — боялись. Любить не любили, но жили. Мужа у нее не было, детей тоже. Старая она уж была, когда вдруг пропала в одно полнолуние. По обычаю своему лошадью-то обернулась, да поскакала куда-то. А обратно и не вернулась. Не было ее всю зиму, а весной пришла с девчонкой махонькой, лет двух…
Глава 5
— Мам, мааам! Смотри, как я сейчас прыгну! — Настя стояла на крыше детского домика перед большим сугробом, в котором они с Лерой недавно выкопали пещеру, а Лера с хитрым видом выглядывала из ямы в снегу. Когда обе матери обернулись, Настя с веселым визгом сиганула вниз. Девушки только и успели охнуть. Сугроб рухнул под весом девочки, погребая под собой и ту, что хихикала внутри.
Юля с Катей кинулись к детям. Снега было много, очень, и откопать детей, особенно ту, что сидела в пещерке, оказалось не просто. Вытянув перепуганную Настю, не ожидавшую того, что сугроб провалится, девушки вдвоем принялись откапывать Леру. Достали. Ощупав ребенка и убедившись, что девочка цела, Катя принялась отчитывать свою Настю за ее выходку, пока Юля успокаивала ревущую в два ручья Лерку.