Домой не возвращайся!
Шрифт:
– Не надо. Прошу вас! Мне скрывать нечего. Все, что знаю, расскажу, как на духу.
– Серьезно? Ну, что ж, начнем сначала. Кто здесь был, помимо завсегдатаев?
– Да, никого, в общем-то. Во всяком случае, я не видел.
– Так, не видел или никого?
– Никого.
– Придется лечить катаракту. Замучила, сволочь такая. Ну, мы ее сейчас нехорошую.
Кирилл Петрович зажмурился и замотал головой:
– Клянусь Богом, никого!
– Богом вы все клянетесь. Он у вас добрый такой: все терпит. А я вот нет! – Омаров большим пальцем оттянул веко пленнику и воткнул раскаленный конец сигареты в подернутый катарактой зрачок. Крик боли погас в широкой, холодной ладони пытающего. Затем скотч надежно склеил губы:
– Дальше помолчим или вспомним? – Омаров без тени каких-либо чувств смотрел на изуродованное лицо. По правой щеке текла медленная полупрозрачная слизь, которая секунду назад была человеческим глазом. Старый Кирилл плакал, глубоко всхлипывая носом. Склеенный рот глухо мычал, давясь криком.
– У нас есть еще один глазик, но уже последний, – ледяным тоном шипел экзекутор. Ну?
Кирилл Петрович отрицательно мотал головой.
– Старик, ты либо вправду бывший стойкий партизан, либо ничего не знаешь. – Карие нечеловеческие глаза заглянули в единственный
Кирилл Петрович не сопротивлялся. Все, чего он хотел, это скорейшего избавления от пытки, пусть даже ценой жизни… Господи, помоги мне! Забери на небеси. За что мне такое наказание, Господи?… Пустая бутылка отлетела в угол и разбилась с рассыпчатым звоном.
– Итак, старик, тебе нечего добавить? – Лезвие опасной бритвы сверкнуло зеркальным холодком: – Значит, нет. Ну, я так и знал. – Омаров молниеносным движением рассек яремную вену на горле пленника: – Пара часов, старик, у тебя точно есть. Посиди, повспоминай. Ты умудрился прожить длинную и очень интересную жизнь, наверняка с комсомольскими стройками, со студенческими стройотрядами, с романами. Кровь вытечет быстро, подогретая водкой. На единственный глаз навалится туман, и вечная жизнь распахнет свои объятья еще для одной души. А вот у меня, старик, не было никаких стройотрядов, никаких романов, никаких влюбленных в меня школьниц. Одна сплошная война. Сплошная ненависть. Хочешь что-то сказать? Давай, валяй, можешь даже громко. Нас никто не слышит. – Омаров отодрал скотч, искровавив губы.
– Как тебя зовут?
– Не пытайся бить на жалость. Я не передумаю: сам понимаешь – лишний свидетель.
– А я и не хочу бить на жалость. Ты ведь сам сказал, что я прожил интересную и долгую жизнь. Чего мне больше!
– Саидом меня зовут.
– Почему ты стал таким, Саид?
– Ненависть на свет появилась, наверно, раньше меня. Мать умерла родами, кстати русская. О ней ничего не знаю. Отец бывший зек: осел на севере после освобождения – Омаров поймал себя на мысли, что ему вдруг захотелось излить этому старому русскому учителю историю своей жизни: – Здоровьем северным отец не отличался. Своей немощью вызывал смех у местной детворы. Однажды потерял меня в лесу. Мне тогда лет семь было. Через трое суток охотники нашли меня в низком ельнике на мху, еле живого от страха и голода. Потом подрос, окреп и решил убить отца. Замысел привел в исполнение и в бега. Одного человека по-настоящему уважал и, может, даже любил, это деда. Но когда встал вопрос: я его или он меня – тоже убил. Его же наукой: метнул нож.
– Знаешь, что бы я тебе посоветовал?
– Ну. Только не надо о монастырях, явках с повинной и т. д.
– Нет. У тебя один выход. Сделать себе то же самое, что и мне. Ты все равно не сможешь жить.
– Каков же диагноз?
– Раньше, на церковном языке, таких людей называли одержимыми бесом. Сейчас: маньяками. Ты любишь убивать, Саид. Излечить тебя уже никто не сможет. Но не списывай все на болезнь. В своей ненависти ты зашел слишком далеко. Желаю тебе легкой смерти.
– Хочешь, я спасу тебя? Перевяжу рану, отвезу в травмпункт. Там зашьют за полчаса. А?
– Уже нет. Да ты и сам знаешь, что не поступишь так. Зачем эта пустая болтовня. Я хочу спать.
Омаров посмотрел, как кровь толчками вытекает из рассеченной вены на грудь старику:
– Да и мне пора. – Он вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
Оказавшись на улице, нажал на телефоне клавишу вбитого номера.
– Да, Скорпион! – сквозь треск раздалось на другом конце эфира.
– Код: один, один, три.
– Да, Скорпион.
– Выполняйте.
Тонко щелкнула раскладушка мобильника, сворачиваясь в мощной ладони. Омаров представил, как на другом конце Москвы в это время человек поднимает снайперскую винтовку и ловит перекрестием оптического прицела голову жертвы, черный силуэт которой маячит на экране плотных, задернутых штор. Как пуля, делая маленькое отверстие с лучиками трещин в оконном стекле, пробивает шторную ткань и застревает в мозгу, заставляя оный угаснуть. Как жертва валится на бок со стеклянным удивлением во взоре. Все. Можно еще одного вычеркнуть из черного списка посмевших встать у него на пути людишек. Он посмотрел в темную высь, откуда мелкой мукой сыпал мокрый снег. Возможно, ад и рай существуют. А если существуют, то его, Саида Омарова, ждет не дождется в преисподней очень нескучная компания, состоящая из головорезов всех мастей и разных эпох. Будет с кем посидеть за кружкой старого, доброго эля и вспомнить о былых временах. Почему-то жаль этого несчастного старика-банщика, кстати, впервые кого-то жаль. Нет, пожалуй, не впервые: деда Филю тоже жаль было. Сколько же лет-то прошло? Филипп Васильевич еще когда предсказывал конец бесславный твой, а, Саид? А ты все живешь. Все тебе нипочем. Ни одна пуля не берет, ни нож, ни тюрьма.
«Лексус», радостно просигналив, щелкнул дверными замками, приглашая хозяина в уютный, пахнущий настоящей жизнью салон. Омаров повернул в замке ключ зажигания, и машина, мягко урча мотором, покатила.
ГЛАВА 23
«Чилим-килим» – радостно пела малая птаха с ветки тутового дерева. Поезд вот-вот должен тронуться. Филипп Васильевич Кондаков прощался с этой землей. Молча прощался. Могучий организм выдержал испытания, правда, не без помощи чудодейственной северной травы. Он успел полюбить опаленную солнцем, бедную и даже убогую страну, где голые дети рылись в кучах мусора в поисках пропитания, где девяносто пять процентов населения нищенствовало, донашивая одежду советских времен, где почти не осталось мужчин, так как те вынуждены были в поисках заработка уезжать за границу. Эти мужчины знали, что некоторым из них не суждено будет вернуться. На далеком, холодном севере их заставят трудиться на какой-нибудь стройке за мизерные деньги. Питаться они будут хорошо если один раз в день, а то и три раза в неделю. Спать по сорок человек на восемнадцати неотапливаемых квадратах. И болеть, тяжело болеть, не обладая иммунитетом ко многим болезням. Любая царапина, любая ранка, полученная на работе, может превратиться
Конечно, ничего просто так не происходит. Не так давно купались в эйфории независимости. Радовались освобождению от России. Выгоняли русских из их домов, тех русских, чьи отцы, деды, матери, бабушки вытаскивали на своем горбу Среднюю Азию из дикого средневековья. Поднимали, строили, словом, вкалывали, не помня себя. И вот она – расплата.
Кондаков сам видел, как однажды русскому старику отрубили руку только за то, что тот сорвал для внука абрикос с ветки, перегнувшейся через забор частного сада. Завели во двор, положили на пенек кисть и рубанули топором. Филипп Васильевич вмешался в судилище: ударами кулаков заставил экзекуторов умыться собственной кровью. А вечером на него самого напали. Подкараулили на железной дороге, по которой он всегда возвращался в свою лачугу. Восемь молодых людей выросли в темноте на пути и с криками бросились на него, размахивая кольями и цепями. Старый таежник отбивался суковатой палкой, которая служила ему посохом. Отбивался удачно: трое с перекошенными от боли лицами скатились с насыпи. Но все же не уберегся: удар в грудь отбросил, опрокинул навзничь. Спиной налетел на шпалы, раскинув крестом руки. С правой стороны грудной клетки – тупая боль. «Я убил эту собаку. Я зарезал его!» – закричал один из нападавших, и вся толпа бросилась в темноту, громко стуча подошвами по шпалам и насыпи. Из-за тучи вышла полная луна, расплескав по округе желтый свет. Кондаков лежал и, глядя то на луну, то на звезды, ждал смерти. Но смерть почему-то не приходила. Даже сознание не собиралось покидать его. Желая убедиться в том, что жизнь еще находится в теле, он потрогал ладонью камешки, поднес к лицу, понюхал. Все настоящее. Значит живой. Взгляд упал на рукоятку ножа, торчавшую из груди. Боли не было и в помине. Что за чертовщина? Правой рукой он сначала осторожно коснулся рукояти, а затем легко надавил в сторону, сам не понимая, зачем. Рукоять подалась и неожиданно отвалилась от груди. Кондаков от удивления даже подскочил. А потом внимательно пригляделся. Ему повезло. Дьявольски повезло. Лезвие было сломано почти у самой рукояти. В грудь ударил обломок, длиной не более двух сантиметров. Само лезвие валялось в нескольких шагах. Филипп Васильевич поднял с земли посох и, как живого, поблагодарил, поглаживая узловатыми пальцами. Простая палка в руках северного человека может быть серьезным оружием. Он пришел в лачугу, обмыл рану, сделал небольшую перевязку и через несколько минут сладко заснул, положив под затылок свои широченные ладони. Утром следующего дня с невозмутимым спокойствием появился на городском рынке и встал на свое рабочее место за прилавок. Он видел, как глаза многих торговцев при встрече с его взглядом опускались, а руки начинали, как говорится на Руси, искать себе места. Но праздновать победу или даже радоваться спасению не хотелось. Кондаков понимал, что дело лишь во времени, потому что с того момента, как он заступился за старика, его считают врагом, с которым необходимо бороться и уничтожить, если сам не уедет. А уезжать старый Филипп пока не собирался. Вечером его лачугу окружили милиционеры с собаками и предложили добровольно сдаться на милость победителя. А уже через неделю состоялся судебный процесс, на котором присутствовали многочисленные потерпевшие от кулаков Кондакова, а также многочисленные свидетели потерпевшей стороны. Судья сказал: «Виновен». Адвокат, не говоривший по-русски, только всплеснул руками. Зрители зааплодировали. А Филипп Васильевич отправился в тюрьму, где просидел, слава Богу, недолго, всего полгода, так как дело было все же пересмотрено благодаря старику с отрубленной рукой. Но бывший фронтовой разведчик, выйдя на свободу, и не подумал уезжать из Средней Азии, потому что, говоря языком Достоевского, был упрям как вол. И удача нашла его: как-то в одной маленькой, забытой аллахом чайхане ему сказали, что есть такой Саид Шухратович Омаров, человек богатый и очень уважаемый, правда, в лицо его никто никогда не видел. Появился на бывшем советском Востоке недавно. Занимается тем, что помогает детям из бедных и многодетных семей выбиться в люди. А именно: увозит на учебу в Москву, где обеспечивает всем необходимым.
«Чилим-килим» – пела птичка с ветки тутового дерева, провожая истосковавшегося по России русского старика, которого смело можно было давно называть старцем. Хотя все еще крепкого телом и цепкого умом.
Вот она ниточка, ведущая к Саиду Омарову, в лице тоненькой девчушки, сидящей перед ним. Поезд вот-вот тронется, унося это невинное создание в далекую русскую столицу… Зачем… думал Кондаков… Зачем Саиду юноши и девушки? Неужели стал богатым и решил искупить прошлые грехи благотворительностью? Может, действительно, все меняется, и время лечит? Но что-то сердце не радуется. По-прежнему на нем темная, глухая рана. Что-то тут не так. Жаль, не было времени узнать о судьбах тех, кто уехал в Москву по приглашению Омарова. У девчушки не кожа на лице, а кожица: болезненная желтизна с чахоточным румянцем. Да и глаза все время в пол прячет. Судя по билету, купленному в общий вагон, из очень бедной семьи. Впрочем, здесь почти все бедные, кроме кучки беев, захватившей власть после девяносто первого… Кондаков бросил взгляд на худые, узкие руки девушки с набухшими реками вен и отметил про себя, что эти руки познали работу на хлопковом поле. Девушка не смотрела в окно, так как ни одного знакомого ей лица на перроне не было. Родственники настолько бедны, что не смогли выбраться в город, чтобы проводить.
«Чилим-килим» – поезд тронулся и начал набирать ход. Пассажиры, громко переговариваясь, а некоторые, бранясь, стали бороться за место под вагонным солнцем. Самые шустрые и везучие успели занять верхние полки. Самые скромные расстелили халаты на полу и улеглись вповалку. Самые терпеливые и уверенные в себе остались на нижних местах в роли хозяев положения. Филипп Васильевич, несмотря на более чем почтенный возраст, забрался на третью багажную полку, как на наблюдательный пост, откуда и решил следить за девушкой… Впрочем, до Москвы можно особо не волноваться… Успокаивал он сам себя, но глаз не спускал. Не приведи, Господи, какая-нибудь ситуация, и единственная связь прервется. Годы и годы поисков полетят к чертям, и придется снова начинать с нуля. Кондаков смотрел на девушку, как на самое ценное, что у него было, и жалел ее, сам не понимая почему. А Зульфия пыталась заснуть, прислонившись виском к стенке вагона. Она так и не смогла пока ничего понять и тем более поверить в счастливую звезду. Духота в вагоне стояла невообразимая, плюс ко всему запах пота и немытых тел.